Орёл рванулся...

«Дела давно минувших дней,

преданья старины глубокой»

А. С. Пушкин.

В погожие дни первых чисел октября красочное зрелище представляют Сальские степи. К поймам рек Салы и Маныч, к заросшим кугой лиманам тянут с севера миллионные стаи перелётных птиц: утки, гуси, казары. Высоко в небе курлыкают журавли. Плывут лебеди, взблескивая на солнце белым опереньем. По степи бродят стада громоздких, тяжёлых дроф и легкокрылых стрепетов. По лиманам перекликаются тонконогие кулики. Здесь пролегает воздушный птичий путь, из века в век остающийся неизменным.

В те времена, о которых пойдёт речь, тому назад лет семьдесят, по Сальским степям в октябре двигались и люди. Они тоже, как птичьи стаи, стремились к югу, переваливали через Маныч и тянулись дальше, к низовьям Терека и Кумы.

Это были кочевники, вернее небольшая их часть в 12 - 15 тысяч человек, которые ещё с петровских времён прикочевали сюда из Калмыцких степей, от самого Каспия, а после Отечественной войны 1812 года были официально приписаны к Области войска Донского, к казачеству.

Эти кочевники в то время и представляли некую первобытную картину: тысячные стада овец и рогатого скота, табуны коней движутся по степи; навьюченные домашним скарбом и разобранными кибитками, бредут верблюды - на каждом помещается почти целая семья кочевника; из бурдюков, связанных попарно и перекинутых через 'верблюжий горб, торчат детские головы; идут лошади, запряжённые в брички и под вьюками. Вся эта движущаяся масса людей и животных окутана жёлтой пылью, которая поднимается высоко к небу. Пройдёт кочевье, растянувшееся на много вёрст, утихнут разноголосые звуки, не видно уже ни коня, ни верблюда, а на далёком горизонте в продолжение ещё многих часов висит тёмно-жёлтая, как верблюжья шерсть, туча степной пыли.

Потом растает и пыль. Вновь на степь ложится чистая, звонкая тишина, нарушаемая лишь клёкотом орлов, высоко парящих в небе, да кувыканьем кроншнепов и степных куликов...

А к вечеру, когда солнце коснётся земли и от лиманов повеет прохладой, кочевье прерывает свой путь. С коней, с верблюдов снимаются вьюки, вколачиваются в землю колья, покрываются войлочными полстями - и жильё кочевника готово. Там, где всего час назад простиралась пустынная степь, мгновенно вырастает стойбище из сотен островерхих кибиток.

Каждый род со старейшиной во главе образует свой хотон, состоящий из десяти -

пятнадцати кибиток. Старейшина - самый богатый человек в хотоне. Он патриарх хотона, он его хозяин. Каждый бедняк вечно в долгу у старейшины, ибо «съеденный в долг ягнёнок оплачивается двумя баранами». Дети бедняцких семей с раннего возраста начинают батрачить у старейшины: пасут его скот, прислуживают в кибитке, готовят патриарху еду.

Когда кочевье на ночь прерывает свой путь, никто не смеет приниматься за дело, пока старейшина хотона не подаст команду. Вот тогда сразу разжигаются костры, женщины доят коров, кобылиц, в котлы заправляется калмыцкий чай, густо приправленный солью и бараньим жиром; варится будан - болтанка из коровьего молока и пшеничной муки; богатые кочевники режут баранов. А по утру, на заре, зычные голоса старейшин оповещают стойбище, что пора двигаться дальше...

* * *

Тяжела жизнь кочевника зимою. По степи гуляют бураны, от бескормицы, от холода гибнет скот. И самого кочевника, который, не делая никаких запасав на зиму, кроме бурдюка муки для лепёшек и будана, терзает голод. Чуть тлеет кизяк, наполняя кибитку дымом, надсадно кашляют дети, по ночам воют исхудалые, голодные собаки. Лежит кочевник на войлочной полсти, покрылся девилем, и воображение рисует ему приход благодатной весны. Наступит тогда беспечальная жизнь: сыт скот, у кобылиц и коров много молока, окотятся овцы, и если богат приплод, зарежет кочевник барашка, другого - продаст... И вот у него полная чаша: в кармане зелёная трёшница да несколько серебряных монет, в бурдюках свежий чиган из коровьего молока, у того, кто побогаче, - кумыс; варится горячий будан, и из змеевика течёт весёлая арака. Начнутся весенние пиры, и забывает кочевник о зимних невзгодах, забывает о том, что задыхался в дыму, что терзал его голод.

Весной ходят люди по хотону из кибитки в кибитку на гостеванье. Пьют араку, хмельной кумыс, едят баранину, пляшут, поют песни. На следующий день угощавший хозяин уже сам является гостем соседа. Так и ходит кочевник по кругу - пьяный, весёлый, и, как ему кажется, счастливый: впереди много гулливых дней - до самой осени. Каждую весну посещает кочевье писарь из казачьей сотни, к которой до 1892 года были приписаны кочевые хотоны. Он заносит в книгу тех, кто родился за год, и тех, кто умер. Наш хотон был приписан к Намровской сотне, а после 1892 года - к станице Платовской, названной в честь Матвея Ивановича Платова - казачьего атамана, лихие и бесстрашные донцы которого рубились на Бородинском поле с прославленной наполеоновской гвардией и обратили её в бегство. По рассказам моего отца, писарь Намровской сотни был немолодой казак и туговат на ухо. Ранним октябрьским утром 1880 года он подъехал к кибиткам нашего хотона и без всякого вступления крикнул:

- Э-гей!.. Есть баранчук?

В ответ, прежде всего, забрехали собаки, потом послышался крик женщин, потом закричали мужчины:

- Есть, есть баранчук! В кибитке Хардаг на баранчук!

На это крикливое разноголосье вышел мой отец. Приблизившись, он повёл свою речь степенно и торжественно:

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.