- Пора! Сорняк с корешком рвать - войну в Берлине кончать! Давно пора! Спасибо, что надоумились господа-сенат, - он фукнул в кулак и рассмеялся.

Но тотчас лицо его стало строгим, озабоченным.

- А пуще всего наблюди, как немцы пушки льют, они мастера преизрядные, - говорил Ломоносов, - вот не угодно ли, сударь мой, - и, отворив резную дверцу шкафа, снял с полки папку, сдунул с неё пыль.

Листая папку, Ломоносов показывал Корсакову рисунки, чертежи пушек.

- Сии вот Фритириховы; видишь латинскую надпись: «Последний довод королей». А токмо это от неразумия более, нежели от гордости. Величайшее благо смертных - есть мир, ну, а ежели Фриц не уймётся и на него управа найдётся.

И перевернул страницу.

- Вот она, управа, Петра Ивановича Шувалова - гаубица, наипоследнейший довод Россов. Сим доводом и накроем короля, баламутов его. Семя пагубное! Фуфарка! - уже горячился Ломоносов, запихивая папку в шкаф. - Как вспомнишь богомерзкую его образину, так все поджилки затрясутся. А под Егерсдорфом, зело побитые нами - што немцы вытворяли: раненых русских солдат вместе с мертвяками в рвы закапывали, над безвинными тешили злобу. До чего ж подлец-народ - колбасники! Бить их надобно, сударик, да так, - штоб дорогу к нам забыли, детям своим, внукам заказали. Что из армии слышно? Каковы пропозиции?

Корсаков отвечал, что когда отъезжал, - в Померании стояли, а теперь неведомо, как он есть из армии более месяца.

- Чаю, всё так же, - махнул рукой Ломоносов, - марши, контрмарши, всё немецкой учёности плоды, а по-нашему, по русскому - навалиться всею грудью да и загнать Фрица куда Макар телят не ганивал. Ну да авось, бог милостив, побьём таки ферфлюхтеров!

Расходившись, Ломоносов крупно шагал по комнате, и от шагов его подрагивала запечатанная банка с плескавшейся «натуралией» в спирту. «Натуралия» была взята Ломоносовым из академической кунсткамеры для «соблюдения», да и забыта здесь, среди необъятных трудов. Сей скрючившийся зародыш был отвратителен, и Корсаков недоумевал, как мог Ломоносов, глядя на него, сочинять оды и размышления.

А между тем всё в кабинете было перемешано в беспорядке: «трубы для смотрения под водою и на небе», обстроенные Ломоносовым, стояли на треногах вперемежку с подставками, где кропотливо, день за днём, накладывал он по рисунку разноцветные камешки - мозаику, над которой трудился в часы отдыха, сочиняя российских слов грамматику или ставя опыты с атмосферным электричеством.

- Генерала у нас нету, - продолжал Ломоносов горячо, - Салтыков хорош, да медлителен, стар. Фермер - неверный, немец что ли, не знаю, а духу у него нету, глазомеру нет, одни реляции пишет, а што в них проку: бумага да чернила. На поле брани, сударь мой, порохом пишут, ядрами припечатывают. Немцы сию грамоту токмо и разумеют. Черти особые, их и крест русский не берёт.

- Здесь вот, в Санкт-Питербурхе, - продолжал он, уже явно не в силах остановиться, - в дессиянс-академии, - презрительно фыркнул Ломоносов, - я все роги им обломал, и Шумахеру, и Штелину, а всё шипят змеи, яды источают. За всё берутся колбасники, оды по таксе пишут. И, веришь ли, всякую дрянь из любезного своего фатерлянда для академии Российской выписуют, - я уже вечор говорю Штелину, вы-де, государь мой, и студиозусов вскорости из Германии доставлять нам будете. Кривится, картофельная рожа.

Он вытер лоб фуляром, отрывисто спросил:

- Когда едешь?

- Ныне бы надобно, - ответил Корсар ков, - рескрипт при мне, подорожная прописана.

Ломоносов кивнул:

- Добро. Ныне же и отъедешь. «Промедление смерти подобно», - говаривал благодетель наш и наставник всечасный, Пётр-свет-Алексеевич, а твоё дело безотлагательное.

Положив тяжёлую ладонь на плечо Корсакову, Ломоносов продолжал:

- Млад ты, Алёша, разумением не искушён, да сердцем чист, как воздух горний, ну и благослови тебя господь.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.