Браслет тура

На одной из телег, в тени, сидел немолодой тощий мужчина в заношенном пиджаке. Во всем облике седока чувствовалась отрешенность, и если бы не открытые глаза да легкое покачивание ног в кирзовых сапогах, свисавших с телеги, можно было подумать, что он дремлет. Он заметил меня и спросил:

– Кого нужно?

Я признался, что зашел просто так, чтобы покурить, поскольку утро жаркое, иду на автобусную станцию, а тут его увидел в тени. Мужчина шевельнулся на телеге, что означало приглашение присесть рядом, принял сигаретку, затянулся, закашлялся, притушил сигарету и, кинув ее. сказал:

– Нет уж, лучше махорку. С этих один кашель только. – Попотчевал. Я отказался, и мой собеседник заметил: – Тоже правильно, кто .к чему привык.

И тут же заговорил со мной, прямо как со старинным приятелем:

– Слышь, наш рысак первое место в Москве занял. На Центральном ипподроме одиннадцать резвачей со всей страны бежали, а наш – первый. Главный приз наш! Так что праздник у Ермолаича – у меня, значит... Ну да ладно, убираться надо, а то наш Цыган зайдет, шею намылит.

– А это кто такой? – поинтересовался я.

– Директор... Неужто не знаешь?

– Так я же не у вас работаю. – отшутился я. – За что же его так .

И собеседник, видимо, обрадовавшись возможности скоротать время до открытия одного из отделов сельмага, принялся рассказывать о директоре завода Цьфенщикове, его неистребимой любви к лошадям и о других обстоятельствах, приведших к появлению у руководителя крупного завода столь неожиданного прозвища.

Страсть к лошадям владела Цыренщиковым, видимо, с юношеской поры – этого Ермолаич знать не мог, поскольку директор появился у них лишь лет десять тому назад. Иначе чем объяснить, что почти сразу же, как только директор принял завод. он велел купить породистую кобылу по кличке Бабочка, от которой и пошли заводские рысаки.

Тут же еще было объяснено, как дается имя новорожденному: его выбирают с начальной буквы имени матери и чтобы в середину слова попала первая буква клички отца. Вот и появились на свет лошади с именами Босфор. Бобыль, Бравурная. Имена директор выбирал сам. Одному жеребцу дал имя двойное: Браслет Тура.

Дальше – больше. Возле заводской конюшни оборудовали круг для скачек. Держали специального наездника. Мало того, директор, тряхнув стариной, нередко садился в таратайку и сам объезжал рысаков. Потом эти масштабы показались Цыгану мелкими. Подключили город, соседние колхозы. рысистые бега стали проводиться в районном масштабе. Местная газета накануне бегов выходила с объявлениями, звавшими жителей полюбоваться захватывающим состязанием. Выделялись плотники, сооружались вышки и трибуны для гостей. К деревне Березовка, где проводились скачки, любителей доставляли на заводских и колхозных автомашинах. В поисках колокольчиков (что за скачки без звона!) директор самолично объезжал соседние колхозы.

Но скоро приелись и районные масштабы. Грезились Цыренщикову свои рысаки на областном ипподроме. Задумано – сделано. И вот уже областной ипподром принимает заводских рысаков. Расходы? Чепуха! Что значит для крупного предприятия, имеющего миллионные обороты, выделить десяток-другой тысяч рублей? И вот живет в областном центре заводской наездник. Ежемесячно отправляется ему туда жалованье, а рысакам – овес и сено. И сам директор на персональной машине частенько навещает питомцев. А в мечтах уже – столичный ипподром. Большие надежды Цыган возлагал на Браслета Тура.

– Так-то жеребенок вроде с виду и не очень. – недоумевал Ермолаич. – Я, когда его в первый раз увидел, подумал: форменный урод. Шерстка у него красно-каштановая, на спине черный ремешок, морда с белой лысиной, – все вроде бы ничего. А вот шея согнута, круп искривлен, левая задняя нога кажется короче других. Говорю директору: усыпить, мол, его надо, пока не поздно. А директор говорит: быть того не может. чтобы порода не сказалась. Отец, слышь, у него самый лучший рысак в колхозе «Крестьянин». А я это и без него знаю. Ведь я же и водил туда Бабочку.

Два года ходил Ермолаич за Браслетом Тура. И все это время директор держал жеребенка под своим приглядом. Сам смотрел, как стригли Браслету гриву, когда ему сравнялся год. Не раз Ермолаичу приходилось выслушивать директорские замечания: то слишком крупно режет морковь, то мало подстилки у жеребенка в стойле, то труху не выгреб из кормушки, прежде чем дать сена. А то и вовсе чудное удумал Цыган: чтобы на работу конюхи приходили в чистых спецовках и чтобы ежедневно бриться. Мол. лошадь, если видит неопрятно одетого конюха, становится недисциплинированной. Потом Браслета Тура увезли на областной ипподром, а уже оттуда – в Москву, да везли-то на специальном грузовике.

Мне представилось, как ехал молодой жеребец и презрительно косил огненным глазом на плетущихся своим ходом обычных лошадей. Получалось смешно. Особенно если еще добавить заголовок вроде «Рысак в командировке».

– Теперь Браслет – отрезанный ломоть, – вздыхает Ермолаич и интересуется, сколько на моих часах. Затем продолжает: – Чай, другие подрастают, не хуже. Балагур, Байрон. Их уже на областном ипподроме знают. Вот я туда недавно овес возил и сено. Сено-то у нас хорошее. От этакого сена лошадь не емши сыта. Луга у нас пойменные, тут и лисохвост и тимофеевка. Поверишь – нет, выйдешь косить, а запах-то медвяный, сладкий. Пчелы гудят. Идешь лугами, штанины липкие делаются, вот сколько меду-то в разнотравье.

– Погоди, погоди, – спохватываюсь я, убаюканный речью конюха и чувствуя, что теряю сюжетную нить будущего фельетона. – Сколько отвозите в месяц овса и сена?

– Значит, так. – Ермолаич принимается считать. загибая пальцы на руках и шевеля губами. Лицо его обретает деловитое выражение. – Тут раз на раз не приходится. Ежели, к примеру, вот как сейчас там два жеребца, это двадцать пудов овса да столь «се сена. Если один...