I

Который уж раз сладкий голос соблазна вопрошает у меня по телефону:

– Когда же вы допишете для нашего журнала уж много лет обещанное повествование О московской невесте Мицкевича.

И который раз голос благоразумия предостерегает:

Брось! Не пиши об этом! Оставь это специалистам-литературоведам!

Но я все-таки написал.

Только вот не решил, как назвать это правдивое повествование: Адам и Ева-, или Адам и Евдокия». или Московская невеста», или Сгоревшие письма», или «Несгоревшие письма», или просто Любовь? Но с названием, пожалуй, проще, чем с самим рассказом, над которым оно должно стоять. Есть темы, с трудом поддающиеся изложению, и вопросы, на которые далеко не сразу найдешь ответы. Но. может быть, я просто не обладаю такими познаниями о данном предмете, чтоб рассуждать о нем? А пусть даже и так! – возражаю я себе. – Однако почему, не зная, скажем, причин подземного толчка, я не имею права засвидетельствовать то, что я увидел, услышал, почувствовал. ощутил в дрожи полов под ногами и потолков над головой!» То же самое относится и к падению метеоритов и, наоборот, к появлению тех или иных знамений на небесах. Неужели же я, не будучи ни астрономом, ни астрологом, не имею права изложить кратко, но внятно хотя бы даже и то. что мне примерещилось. Так почему же я в таком случае не могу рассказать о том, как. не открывая никаких новых архивных документов, а просто по шелесту книжных листьев и древесной листвы и по трепету солнечных лучей на темных портретах стопятидесятилетней давности я ощутил некоторые, на мой взгляд, не потерявшие интереса и доныне обстоятельства пребывания гениального поэта Адама Мицкевича здесь, у нас в Москве!

Повторяю: это нелегкая задача! Четверть века назад написанная на эту тему для радио моя литературоведческая статья очутилась вместо эфира, как я полагаю, в редакционной корзине, возможно, что даже и по заслугам, так как была написана сухо и невыразительно. Не получилось у меня до сих пор и законченных стихов на эту тему. И поэтому я решил, не мудрствуя лукаво и не заботясь об образности изложения, написать обо всем этом самой обыкновенной, ни на какую художественность не претендующей прозой: авось, так получится всего складней!

II

Начну прямо с того юбилейного вечера в Доме союзов, где я имел честь прочесть с высокой трибуны Колонного зала свой перевод из Мицкевича – отрывок монолога Густава из «Дзядов».

В этом повествовании, как и всегда, впрочем, я рассказываю о действительных событиях. И мне до того не хочется вносить хоть какой-либо элемент беллетризации, что вопреки фактам я хотел бы даже умолчать о том, что мне показалось, будто тень Мицкевича отделилась от одной из колонн Колонного зала и показала мне куда-то вдаль, вверх по Тверской, за площадь Пушкина и за Маяковского, и за зеленоватый мираж Белорусского вокзала, и даже еще куда-то подальше улицы Правды» и стадиона «Динамо», в сторону питомицы голубых елок – Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Я не буду останавливаться на этом и лишь повторю, что, взойдя на трибуну, я прочел трагический монолог Густава. Но на следующее утро я все-таки поехал туда, куда мне показала тень или воображаемая длань Адама Мицкевича.

Должен сознаться: я с юности путал Петровский дворец с чем-то иным, отождествляя его то с исчезнувшим монастырем, то с бывшей Петровской сельскохозяйственной академией, оправданием чего может служить лишь то, что Петровский дворец, это славное творение зодчего Михаила Казакова, наложил свой архитектурный и красочный отпечаток на все кругом, на все Петровско-Разумовское... Почти ничего я не знал и о старом графе Разумовском. старом владетеле этих мест, рачительном сельском и домашнем хозяине, и о первом просвещенном дачевладельце рядом с Петровским дворцом – О дальнем родственнике графа Разумовского. приятеле Пушкина Борисе Соболевском, и пб одной из первых дачесъемщиц в этих местах – Татьяне Пассек. подруге и родственнице Герцена, которая в середине прошлого века обитала здесь с добрыми друзьями, членами не нашего Литфонда, а петербургского, старого, некрасовских времен Литературного фонда. – о Татьяне Пассек, которая со своими гостями собирала в окрестных лугах ягоды и варила варенья, доход от продажи коих шел на бедных московских детей, для покупки им карандашей и бумаги и оплаты зрелища медвежьих плясок и фейерверков на Ходынском поле. Татьяна Пассек. издательница популярного детского журнала «Игрушечка», обитала на одной из трех дачек в здешних, дремучих тогда лесах. А потом дачников становилось здесь все больше и больше, и. видимо. даже в конце шестидесятых годов их не отпугнула от Петровско-Разумовского дурная слава Петровского парка. Там убили студента. В гроте. И бросили в пруд. А может быть, это темное дело, породившее роман Достоевского «Бесы-, даже, наоборот, сделало рекламу этим местам, куда с середины восьмидесятых годов можно было мчаться уже на паровичке. Это был замечательный поездок, курсировавший между Бутырской заставой, Бутырским опытным хутором и Петровской земледельческой и лесной академией. Впереди паровозика скакал мальчуган-форейтор, трубящий в рожок мелодичный сигнал: «Берегись!»... Во всяком случае, к началу нашего века Петровско-Разумовское стало известнейшим и любимейшим подмосковным дачным местом, раем земным близехонько от города, за рестораном «Яр» и «Черным лебедем» – дачей миллионера Рябушинского, издателя такого красивого журнала «Золотое Руно», выглядевшего под стать Петровскому дворцу, если он хорошо покрашен. И я, право, не знаю, кто бы мог лучше описать Петровско-Разумовское: историк М. Полуектов, закончивший под сенью тамошних лип свой труд о Николае I, или сын бывшего слушателя (вольнослушателя) лекций Петровской сельскохозяйственной академии, купца Якова Брюсова, – Брюсов Валерий Яковлевич, известный поэт и прозаик, обитавший ряд лет на даче в Петровско-Разумовском, и, кстати сказать, заядлый любитель лошадей, конного спорта, вероятно, не равнодушный к близлежащему ипподрому.

Я не скажу, что, выйдя на поверхность земли из недр метро у стадиона «Динамо», я предался раздумьям о стародавних идиллических временах, когда местные дачницы рубили в деревянных корытцах мясо для котлет, а под окнами дач кричали разносчики. Да, да, разносчики! Но глядя на метро, на стадион, на дворец, на всех этих людей сороковых годов 20-го века – на школьников, студентов, солдат и офицеров, на спортсменов, на жокеев с близлежащих бегов и скачек, на домохозяек и продавщиц газированной воды, я вдруг понял, что не вижу здесь в уличной толпе, нет, даже и не самого Адама Мицкевича, который, собственно, и показал мне сюда дорогу, не вижу здесь не только самого Мицкевича, но и того разносчика, торгующего с лотка колбасой, которого когда-то повстречал здесь, около самого Петровского дворца, пан Адам!

III

Известно, что по приговору особой комиссии, состоявшей из Аракчеева, адмирала Шишкова и Новосильцева, один из виленских филоматов, молодой Мицкевич, в 1824 году был выслан в Россию.

Везомый из Вильны в Санкт-Петербург, филомат увидел дикие просторы снежных равнин, где люди чужой страны, люди с лицами, подобными их стране, пустыннрй и дикой (я пользуюсь терминологией третьей части его «Дзядов» в переводе Вильгельма Левика), эти .люди обитали в жилищах. построенных из обтесанных топорами древесных стволов. Затем пустынный мир изб кончился, и пан Адам увидел столицу, Питер с его величественным Медным Всадником на коне и раздутые туши лошадей, застигнутых на улицах невскими водами: ведь Мицкевич явился в Петербург на другой день

после наводнения, еще не убравший с улиц жертв невских волн. На одной из площадей лежал даже занесенный туда стихией, застрявший на булыжной отмели какой-то польский корабль. Повстречавшись в Петербурге с представителями власти. с вольнодумцами и с мистиками, с вчерашними либералами и завтрашними декабристами, пан Адам проделал затем фантасмагорический санно-колесный путь из Питера в Одессу, чтобы встретиться на юге с прекрасными дамами, красотами Крыма. полицейскими шпионами и опять-таки с членами тайных обществ. И там. на юге. ощутив молнии декабрьской грозы лишь как зловещие зарницы где-то на северном горизонте, пан Адам двинулся обратно, чтобы в следующем. 1826 году, будучи причисленным к штабу канцелярии московского генерал-губернатора, объявиться в первопрестольной.

Это было в известном смысле даже благоприятное для изгнанника время: начальный период царствования Николая I, тот период, который, как пишет историк А. Корнилов, был «якобы преобразовательным и по внешности не противным прогрессу». Только что, то есть чуть не сразу после расправы с декабристами, то есть в конце декабря 1825 года, был отстранен от дел Аракчеев, вскоре закончилась карьера неприятного царю Новосильцева. после кратковременного возвышения ощутил близость падения и адмирал Шишков, то есть по ряду причин, хотя и по иным, конечно, поводам. внешним и внутренним, но рухнул авторитет всей особой комиссии, расправившейся с виленскими филоматами приблизительно так. как расправился с вольнодумными петербургскими студентами Рунич, а с казанскими студентами и профессорами Магницкий, причем Рунич был предан суду, а Магницкий выслан в Ревель. И как бы то ни было. но Николай I, начавший с жестокости, видимо. кое-где, особенно в глазах Запада, хотел показать себя отнюдь не деспотом, а кое в чем даже либеральнее либералов. Во всяком случае, юному Мицкевичу была предоставлена полная возможность наслаждаться и северной и южной русской экзотикой, жить, как хочет, не обременяя себя службой, хоть и числясь на ней, встречаться, с кем хочешь... И здесь, в Москве, не говоря утке о массе других привлекательных салонных и чисто дружеских встреч, он встретился впервой и с Пушкиным. И все это, вместе взятое, – и Питер, и юг с его одесскими и крымскими впечатлениями и приключениями, и затем Москва, – видимо, весьма обогатило сердце и разум молодого Мицкевича. И мне кажется, что точнее всего определил положение вещей один из первых переводчиков пана Адама, как раз переводчик его «Крымских сонетов», прозорливый слепец Иван Козлов, который, говоря позднее о покидающем Россию Мицкевиче, сказал: «Мы его взяли у вас сильным, возвращаем – могучим!»

Итак, однажды, уже в конце мая 1827 года, Мицкевич примчался в Петровско-Разумовское на дрожках и затем, отпустив возницу, пустился в пеший путь по полям и огородам. Вообще-то говоря. Мицкевич направлялся к Сергею Соболевскому, чья дача, как уже упомянуто выше, находилась на пустыре поблизости Петровского дворца. Но, явившись наконец к Соболевскому, Мицкевич рассказал о том, как, задумав посмотреть на пустующий Петровский дворец, он заблудился в буйных зарослях петровско-разумовской зелени и, бродя по этим пространствам, до того проголодался, что, не видя в окрестностях никакой харчевни или трактира, был спасен только встречей с бродячим разносчиком колбасы. Купив у него колбасу, сказал Мицкевич, и тут же проглотив ее, он не насытился ею, а лишь почувствовал вдобавок к голоду еще ужасную, нестерпимую жажду.

IV

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.