Вот о чем весьма не туманно прошелестела мне листва аллеи между станциями метро «Динамо» и «Аэропорт».

Конечно, всю эту историю с покупкой колбасы у разносчика я знал и прежде и, вспомнив накануне в Колонном зале, забыл снова, не забыв только желание побывать там, где поэт столь поспешно позавтракал на ходу.

Нет, я ни в коем случае не хочу походить на авторов так называемых биографических романов или беллетризованных биографий, которыми изобилуют ныне книжные рынки земного шара. Все-ведающие беллетристы-биографы так и норовят залезть в головы великих людей и вешать если не их гениальными, так своими устами: «Он. имярек, думал о том-то, он чувствовал то-то и то-то, он хотел сказать так, а сказал и сделал так». Отнюдь не желая уподобляться таким вещунам-всезнайкам. я позволю себе лишь несколько логически обоснованных догадок: о чем не мог думать, о чем мог думать и о чем не мог не думать Адам Мицкевич, глядя на пустующий, кое-как покрашенный Петровский дворец. Весьма возможно, что, блуждая по пустырям Петровско-Разумовского, он не думал о владельце этих мест, старом князе Алексее Кирилловиче Разумовском, бывшем министре народного просвещения Российской империи. особо пекшемся об университетах Дерптском и Виленском, из которого, Виленского, он. Мицкевич, и был исключен. Но не мог не думать Мицкевич, глядя на Петровский дворец, о том, что по аллее, прекрасной липовой аллее, насаженной старым князем от Москвы до дворца, именно сюда, в этот дворец, ушел со своими приближенными Наполеон из огнеопасного, дымного, душного, глухо ухающего своими раскаленными колоколами Кремля во время московского пожара 1812 года. Наполеон бежал в этот прекрасный, абсолютно безопасный дворец, уютно отделанный в стиле Людовика XVI, того самого, расправу над которым завершал он, республиканский, робеспьеровский генерал Бонапарт, будущий император Франции! Вот судьба: попасть в рококо, кружева, фижмы этих напудренных старомодных Бурбонов, уходя от искр и копоти разожженного коварным графом Растопчиным московского пожара, спасаясь от немилосердных, лютых единомышленников одноглазого фельдмаршала Кутузова.

Даже не будучи писателем биографических романов, нетрудно предположить, что именно думал, глядя на пустынный, когда-то приютивший Бонапарта дворец Адам Мицкевич, как известно, почитавший Наполеона в такой степени, что в отрочестве прибавлял к своим именам Адам Бернард еще имя Наполеон: Мицкевич, так почитавший Наполеона, что. когда скончался, то лицо его. по свидетельству некоторых современников, приняло поразительное сходство с лицом Наполеона! Не с посмертной маской, а с лицом самого Наполеона! Ведь Мицкевич даже Байрона почитал личностью, занявшей в области воображения такое место, какое Наполеон занимал в земной действительности!

И, несомненно, думая о Наполеоне, Растопчине и Кутузове, пан Адам едва мог не думать и о Евдокии.

V

Всего скорее, что и дорогу-то ему в Петровско-Разумовское указала именно Евдокия Михайловна Бакунина. Возможно и даже более чем вероятно, что тут не обошлось без содействия матери Евдокии Михайловны – Варвары Ивановны Бакуниной, в девичестве Голенищевой-Кутузовой, дочери адмирала И. Л. Голенищева-Кутузова. Варвара Ивановна была женщиной просвещенной и активно причастной к литературе. И поэзии! Еще девочкой она была воспета самим Гаврилой Державиным. «Как, Варюша, ты прекрасна!» – начинались стихи Державина, обращенные к ней. Выросши большой, Варвара Ивановна сама стала писательницей, написав не только повествование о двенадцатом годе, но и нечто о персидском походе своего мужа. А дети ее, три ее дочери, могли прибавить к славной своей родословной по материнской линии еще и много блестящего и по мужской линии. У корней генеалогического древа Бакуниных, усаженных составителями родословных, восседал сам король Стефан Баторий. Этому, впрочем, не особенно верили и сами Бакунины. Достовернее считалось, что три брата: Зенислав, Батугерт и Антипатр вышли из Венгрии к Иоанну Великому в конце XV века, и Зенислав, по принятии православной веры нареченный Петром, стал родоначальником Бакуниных, на чьем гербе недаром была и такая деталь: держали щит два мадьяра-копьеносца, причем у левого на левом плече была львиная шкура. И совершенно достоверно было то, что дед Михаил Иванович был петровским воином – царицынским комендантом, а сын его Василий оставил «Описание народов калмыцких». Общеизвестны родственные связи Бакуниных с Муравьевыми, Мордвиновыми, Полторацкими, а что касается до самих Бакуниных, так один из позднейших представителей этого семейства сказал коротко и ясно, что «одна отрасль Бакуниных пошла по администрации, а вторая по революции». И, наконец, сама Евдокия Михайловна, на мой взгляд, имела облик, напоминающий трепет высокой звезды, отраженной в глубоком водоеме, в баснословном бассейне, словом, в источнике сперва спокойном, а затем взбудораженном порывом ветра или, может быть, ударом грома. Словом, когда блестящее отражение величавой звезды небесной начинает вдруг двоиться и троиться, как будто бы не желая снова вернуться в свои границы, приняв первоначальные формы, так, вглядываясь в туманные первоисточники, я вижу Евдокию Михайловну вдруг уже как бы не одну, а в образе трех девушек. то есть Евдокию в окружении ее сестер. Вот ее сестра Прасковья, писательница (в мать, в Варвару Ивановну), притом еще и поэтесса и авторша пьес, которые ставились в имении Уютном. Вот ее вторая сестра, Екатерина, во время пребывания Мицкевича в России еще просто Катя, юная спорщица и задира, от которой, по выражению Станкевича, нелегко было отмолоться, а впоследствии одна из первых русских сестер милосердия, помощница хирурга Пирогова в полевых госпиталях во дни обороны Севастополя. Это она опубликовала уже в девяностых годах в журнале «Вестник Европы» интереснейшие воспоминания о Крымской кампании, о последних днях жизни адмирала Нахимова, о Пирогове.-о солдатах, матросах, пленных французах. словом, о жизни во дни той войны, которую заранее, аж за четверть века, ожидали в России провинциальные политики, как войну с Англичанкой за свиное сало. Конечно, Екатерина Бакунина не была в севастопольских своих повествованиях соперницей Льву Толстому, но в безыскусных воспоминаниях живо передала, поведала свое, неповторимое.

И вот, наконец, перед нами сама Евдокия. В энциклопедии Брокгауза и Ефрона сказано: художница, получившая в 1835 году вторую медаль Академии художеств, фрейлина, причем не указано, чья. Возможно, такая же фрейлина, как Пушкин камер-юнкер, – не знаю. Но знаю, что писала портреты и оставила автопортрет, который хранился по крайней мере до 1915 года в Премухинском семейном гнезде Бакуниных... Увы. я. должно быть, не соберусь разыскивать по галереям и музейным фондам другие работы художницы, позднее ездившей в Италию и во Францию и одно время, так об этом свидетельствует сестра ее Екатерина, писавшей даже в ателье известного Делакруа! «Свобода на баррикадах». Но вот именно к ней, Евдокии Бакуниной, как глухо сказано некоторыми завистливыми художниками-современниками, благоволил Николай I. Честно скажу: я не знаю, действительно ли это было так или это только показалось им, что он благоволил к ней. Общество поощрения художников некоторое время принимало на себя заботы по воспитанию одаренных простолюдинов братьев Чернецовых, и в дальнейшем они, мастера этих патриотических, по выражению Булгарина, волжских пейзажей (хотя и похожих, как две капли воды, на итальянские пейзажи Иванова), получили возможность выезжать для усовершенствования в живописи за границу – в Италию, Палестину и Турцию, причем средства для второго путешествия, по сообщению «Художественной газеты» за 1840 год, предоставила им одна «русская дама, ревностная и постоянная покровительница всего прекрасного, назвать имя которой, не чуждое каждому русскому сердцу, мешает газете долг скромности». Я не знаю, о какой именно даме шла речь, но, по всей вероятности, это была одна из тех близких если не трону, то двору особ, которые проявляли себя в различных сферах общественных, по-нашему говоря, неся общественную нагрузку: кто в области призрения сирых и убогих, кто в области милосердия к неимущим, кто как. Так, в частности, после смерти президента Академии художеств герцога Максимилиана Лихтенбергского президентом академии была утверждена в 1852 году его вдова, великая княгиня Мария Николаевна, вероятно, и раньше игравшая в академических делах не меньшую роль, чем ее муж. И когда думаешь обо всем этом, то ясней становится и роль Евдокии Бакуниной как художницы, одно время близкой к придворным кругам если не по своему фрейлинскому званию, то хотя бы по фрейлинам – кузинам и теткам. Ведь как-никак она со своими сестрами принадлежала к свету и, если можно так выразиться, к великосветскому ведомству великой княгини Елены Павловны, к которому принадлежала не только академическая президентша великая княгиня Мария Николаевна, но и такие дамы-патронессы, как княгини Щербатова и Голицина, баронессы Будберг и Штернберг, воспоминаниями о которых богаты мемуары ее сестры Екатерины. А быть может, как я догадываюсь, Николай I усиливал свои искренние или неискренние знаки внимания и благоволения к художнице Евдокии потому, что она была кузиной одного из самых, с его точки зрения, неблагоразумных его подданных – она была двоюродной сестрой опаснейшего фантазера, государственного преступника, но все-таки русского аристократа, члена одной из стариннейших дворянских фамилий Михаила Бакунина. И этому самому ее кузену Мишелю император Николай мог показать, насколько он великодушен: вот, мол, я не мщу кузине за кузена! А может быть, это «благородство» диктовалось и не чем иным, как самым настоящим, но тщательно скрываемым даже от самого себя чувством страха перед буйным кузеном Евдокии да и перед самой Евдокией Михайловной, которая, по свидетельству современников, не могла простить дальнему родственнику своему Михаилу Модестовичу Бакунину того, что он первым выпалил из пушки по декабристам. Может быть, все эти мои догадки об отношении Николая I к Евдокии Бакуниной наивны и далеко не научны, но для меня не мемуары чьи бы то ни было, не энциклопедические данные (то и другое может быть субъективным), а самое яснейшее представление об этой девушке с несколько высокомерной улыбкой суровых уст дает живое полотно в старинной раме. Автопортрет. Евдокия! Вот она, глядящая на самое себя, эта прекрасная, несколько грубоватая Евдокия Бакунина в своем романтическом головном уборе, как бы с портретов Виже Лебрена, но в шубе с пышным меховым воротником, ниспадающим на талию, в этом экзотическом зимнем наряде, делающем Евдокию Михайловну достоподлинным воплощением златоглавой первопрестольной, но отнюдь не ненавистной ко всему заграничному, доброй Москвы. Такова была невеста Адама Мицкевича Евдокия.

VI

Почему же их брак расстроился? Есть такие вопросы, которые с трудом поддаются решению. Одно дело – определить отношения между Мицкевичем и Пушкиным. Это просто. Другое дело – определить отношения между поэтом и девушкой. «Не верь, не верь поэту, дева!» – воскликнул Тютчев. возможно, как раз по поводу отношений между Адамом Мицкевичем и Евдокией, да простят мне литературоведы такую дерзкую, документально отнюдь не подтвержденную догадку. Но если даже и считается, что Тютчев адресовал это другой деве, то все же я утверждаю, что это можно отнести к Евдокии Михайловне, ведь неизвестно, когда написано это замечательное стихотворение, знают лишь. что никак не позже 1839 года, а кому известно, насколько раньше? Во всяком случае, в 1825 году Тютчев приезжал из-за границы в отпуск в Россию и вращался в кругах, близких к литературным, а в 1830 году в Мюнхене встретился с Тютчевым московский знакомец Мицкевича Николай Рожалин. знаток античности и переводчик гетевских «Страданий молодого Вертера», и надо полагать, что в Мюнхене Рожалин, конечно, упоминал об уехавшем в то время из России Мицкевиче и о его московской жизни, и в том числе о его неудачном романе с Бакуниной, о которой говорили уже как о невесте поэта.

Может быть, действительно, как это утверждают некоторые историки, роман не увенчался успехом из-за различия в вопросах веры и народности. Ссылаются даже и на то, что сын и биограф Адама Мицкевича Владислав засвидетельствовал, будто отец сказал однажды, что женился бы на одной особе, если бы она не была православной.

Но скорее всего дело не в православии, а вот в чем.

Вглядитесь в их портреты, и вы можете убедиться. как схожи между собой три женщины: графиня Путкаммер. Ева Генриетта Анквич и, наконец, та. кто стала женой Мицкевича. – дочь пианистки Марины Шимановской – Целина, с которой он познакомился в Петербурге почти сразу же после разлуки с Евдокией в 1828 году и женился на которой через шесть лет в Париже. Посмотрите на портреты этих женщин, и вы увидите, что они как сестры родные. И взглянув на них, взгляните на портрет Евдокии Бакуниной, чтобы убедиться, как она с ними несходна. Словом.

не случайно (это ведь не тайна)

была в его известности лучах

темна, бледна, с отчаяньем в очах

Целина Шимановская, фатально

похожа на Марылю Верещак.

Не на Марию Верещак, в замужестве графиню Путкаммер. довольно рассудительную, манерную даму, с капризной гримасой читающую гетевского «Вильгельма Мейстера», охотно скачущую на своей кобыле Гурыле или покуривающую трубку а-ля Жорж Занд. не на такую Марию, а на романтическую, нежную Марылю «Дзядов: – вот на кого, по крайней мере по внешности, была похожа Целина Шимановская. Поэта влекли эти облики с ликом Марыли. Черты такой Марыли он. как мне кажется. разглядел в Еве Генриетте Анквич. в этом галиций-ском ангелочке, залетевшем сперва в поле зрения юного Мицкевича в Новогрудке. а затем явившемся ему, седеющему пилигриму; в-Риме, но упорхнувшем там из его объятий. Зато не упорхнула барышня Целина, имевшая также сходство с Марылей, видимо, от предков унаследовавшая в очах своих отблеск дымных деревенских лучин где-то между Новогрудками и Барановичами, где ночами по ноябрьским снегам двигались тени в овечьих тулупах на хаутуру или, сказать по-иному, на Дзяды. Да что там говорить! Лучше всего взять да и заново перечитать как следует много объясняющую великолепнейшую новеллу Проспера Мериме «Локис». В этой новелле, которая, несомненно, навеяна автору самим Мицкевичем и не случайно была опубликована лишь через тринадцать лет после смерти Мицкевича, нет, конечно, протокольно точных портретов ни пана Адама, ни Целины, но удивительно ясно воссоздан дух этого, самого что ни на есть медвежьего угла Европы, как называет один из биографов Мицкевича эти края просвещенной, но хиреющей шляхты и темного, лишь набирающего мощь народа. Вернее, народов, народностей. Ведь это рубеж по крайней мере четырех вер, край преданий, примет, суеверий, темного кликушества и прекрасных сказок. Край древесных полуримско-католических, полуславяно-языческих распятий и цельноязыческого кудесничества. Но, впрочем, еще вопрос, как могла относиться к этому Евдокия, что она могла чувствовать в рассуждении всяческих кудесничеств, хаутур, вызываний духов предков, медвежьих свадеб!

VII

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.