Тот далекий день

В открытые ворота еще светятся сумерки, но в самом дворе уже темно, и возле тети Кати на земле стоит старенький железнодорожный фонарь с оплывающей свечой. Над свечой, как сентябрьский березовый листок, колышется лепесток пламени.

Тетя Катя и мама сидят возле Белянки на низеньких скамейках. Руки тети Кати равномерно движутся и, вторя этим движениям, снова и снова возникает ласковый прерывистый звук: дзынь, дзы-ынь, дзинь, дзинь... Чем дольше длится он, чем глуше и мягче звучит, тем гуще наплывает маслянистый, теплый запах парного молока. Кажется, он волнами расходится от подойника по всему двору. Юрка и Надя стоят рядом со мной, за спиной матери и только что не мяукают, как голодные котята. А женщины словно бы продолжают бесконечный разговор, начатый еще днем, когда мы пришли из города.

– Изустали мы, вот в чем беда, – говорит моя мама. – Сначала-то сразу после победы всем вдруг легко стало, общая, великая была радость, но завсегда-то только она одна, радость-то, оставаться не может. Вот и мой брат, Василий, говорит: когда одна великая тягота была, собственные-то да помельче, которые таяли в ней, а теперь все они, остатние тяготы, подступили, все стали видны...

– В войну только коровой и спасались, да и теперь... – отзывается тетя Катя, но это не ответ на слова мамы, не отклик на них, а подхват: так иной раз песню передают с голоса на голос: напев подхватывается тот же, а слова-то о своем. – Пропали бы мы без нее, кормилицы нашей...

– У нас коровы сроду не было, – вздыхает моя мама. – Да и где ее держать в городе, чем кормить? Тут уж сама за корову. Я по ночам шила-перешивала, что придется. Принесут шинель, а я из нее пальто выкрою. Или по карточке получат костюм, а он велик али мал – тоже мне несут. А для себя да Шурки я старье перешиваю до сих пор. Ну, платили чем придется: картошкой, молоком, яичками, бывало, и деньгами. Я много не просила: знала – и другим не легче. А иной раз и не платили, обманывали, заранее знали, что можно обмануть. Что уж тут поделаешь, жаловаться не пойдешь. Спросят: «А патент у тебя имеется?» А патента-то и нет, он громадных денег стоит, а где они у меня... Вещи самые кровные, от мамы еще, на пропитанье меняла, все приданое за войну спустила, одни вот обноски оставила. Ну, да ладно... Сына, однако, сберегла. Отец так и наказывал, когда на фронт уходил: «Сына сбереги. Коли жив буду, все приложится, ну, а не вернусь если, он будет за меня жить...» Нам-то уж счастья не видать, может, в ихнем колене, – она оборачивается к нам, – жизнь поправится.

– Должна поправиться, непременно должна, – с неистовой верой подтверждает тетя Катя, поднимается со скамейки, подкладывает в кормушку накошенной днем за огородом обвядшей травы и берет подойник. – Литра три есть, и на том спасибо... Юра, захвати фонарь...

Через воронку с ситечком она переливает молоко в большую узкогорлую бутыль с вогнутым внутрь толстым зеленым донцем. Завтра с этой бутылью, еще «утрешней», отправится она в город, уйдет рано, когда выгонят стадо, а вернется уже под вечер с пустой посудой и кучкой ржавых рублей, которые быстро растают, став хлебом, сахаром, платочком для Надёнки, карамельками в простеньких бумажках... На дне подойника еще плещется молоко. Тетя Катя бережно разливает его по кружкам. В свете керосиновой лампы с подвернутым фитилем каждая морщинка на ее лице, каждая складочка делается резче и глубже.

Я беру подвинутую ко мне кружку, беру сыроватый ломоть серого хлеба и подношу кружку к губам и, замирая, пью эту теплую, чуть приторную влагу и теперь узнаю ее запах, вкус, ее животворное тепло. Это запах, вкус и тепло моего молочного детства, того, что было до войны, когда мы жили в Шатрове, того, о котором я, оказывается, забыл... забыл в очередях за хлебом, в промерзших классах школы, в ранних взрослых заботах.

Пора и в обратный путь. Нас провожают до железнодорожного переезда Юрка и Надя. Деревня затихла, деревня окутана летней ночью, лишь в окне тетки Павлы и израненного сына ее тлеет тусклый кровянистый свет.

На переезде мы прощаемся.

– Приезжай еще, – говорит Юрка. – Я научу тебя плавать. Это совсем просто.

– Приезжай, – вторит ему Надя, хотя тоже знает, что мы пришли, а не приехали, и со вздохом возвращает мне испанку. – Мы опять заведем патефон.

– Я приду, – отвечаю и проглатываю комок в горле. – Я всегда буду приходить, все лето. Вас двое, вам хорошо, а я там один...

И снова мы бредем по железнодорожной насыпи, но теперь вокруг ночь, небо затянуто облаками, и странная тяжелая тень лежит на всем, и каждый звук таинствен, необъясним. Вот что-то прошумело над головой неожиданно и быстро, плеснула вода в болоте, под откосом, дрогнули и потянулись в одну сторону, к нам, кусты. Впереди призрачно белеют мамины кофта и платок, и трудно определить, близко она или далеко – так все неясно, смутно: кажется, вот-вот смешается в бесцветную мглу. Я ускоряю шаги и одновременно пытаюсь совладать со страхами, которые уже зашевелились, осмелели и разрастаются, опутывают. И возникают передо мной то дед, убегающий от длинного зыбкого привидения, то закопченный котел, то гоголевский Петро с ножом в руке, то морда Белянки. Будто холодная липучая вода обволакивает затылок, так и хочется оборотиться, потому что, чувствую, есть там, за спиной, кто-то. Я сопротивляюсь этому желанию, но мои ноги вязнут в песке, непонятная неощутимая сила сносит меня на край насыпи и дальше, в сырую провальную темень.,.

– Мама... Ма-а-ма!..

Мама спешит ко мне. Я слышу ее шаги, торопливые, спотыкающиеся.

– Что ты, сынок? – Мама останавливается возле меня и уже спокойно спрашивает: – Что с тобой?

– Н-ничего... Мне показалось.

– Ты просто устал. Пойдем, уже немного осталось. Вот минуем это болото, а там и город.

Я берусь за мамину руку, единственно надежную в этой ночи, и уже не выпускаю ее. Медленно суются под ноги вдавленные в песок шпалы: одна, другая, третья... Хочется спать.