Было это в то далекое уже время, когда возле станции Середа, в захудалом фабричном городке, изработавшемся и оскудевшем от войны, жил малокровный мальчик с моим именем и фамилией, и весь обозримый мир этого мальчика простирался не дальше Белино – деревни, расположенной и поныне на восьмом километре приволжской ветки. Как сейчас помню – воскресенье, мы рано утром выходим из дома и отправляемся в Белино к тете Кате, маленькой круглолицей женщине, хорошей знакомой мамы. Она бывает у нас примерно в это же время и приносит деревенские гостинцы: яички, на меловой скорлупе которых золотятся прилипшие соломинки, молоко, картошку или горстку красной горько-сладкой китайки. До сих пор тетя Катя приходила к нам и, прощаясь, неизменно звала к себе: «У нас там вольготно». Теперь мы идем к тете Кате.

Мама по этому случаю принарядилась. Впрочем, принарядилась – не совсем то слово, давно уже нет и в помине нарядов, какие дарили ей к свадьбе или отошли от бабушки. Все расхватала война, но она же и научила многому. Научила и обноски носить так, будто выходное платье. Я знаю: все-то у нее шитое-перекрытое, но она так это все подлатала, подгладила, что любо-дорого посмотреть. Да и сам я чувствую себя празднично, потому что на мне штанишки, выкроенные из старых отцовских брюк, испанка и особенная моя гордость – сшитая мамой из кусочка пике и лоскутков ситца матроска с широким, в синих полосках воротником и таким же полосатым бантом на груди.

Мы шагаем по железнодорожному полотну. Оно то поднимается над картофельными полями да болотистыми низинками, то западает в холмах, поросших орешником. На желтом песке и щелястых, вдавленных в него шпалах жарко синеют рельсы. Шпалы уложены так, что приходится все время приноравливаться к ним: то шагать слишком широко, так что и ног едва хватает, то семенить по-старушечьи. Это быстро надоедает, и я перехожу на обочину полотна, на рыхлый и вязкий песок.

Мама рассказывает про дедушку. Это давняя ее привычка, еще с той поры, когда по дороге в детсад и из детсада я просил: «Расскажи сказку». Деда я в живых не застал: он умер накануне той весны, когда я родился. В нашей комнате под зеркалом приколота булавками его фотография. Когда-то была она коричневой, но с годами выцвела, порыжела. Дед таким мне и представляется, как на фотографии: насупленный, с крупным носом и маленькими острыми глазами, с бородой веником.

– Дед строгий был, но добрый. В дни получек непременно с гостинцами приходил. А мы, детвора вся, уже наперед знаем, что получка сегодня, и ждем его, то и дело на крыльцо выскакиваем: не идет ли? А он обыкновенно задерживается: пока в трактир зайдет, пока по лавкам побродит: известное дело, рабочий в дни получки богачом себя носит. Наконец, кто-нибудь из нас завидит его издали, запрыгает от радости, закричит: «Тятька пришел!» Идет дед веселенький, связка баранок на шее. Шагнет он в избу, мы его огрудим все сразу, и каждому он даст по медовому прянику или конфетке и по баранке. И с ярмарки всегда с гостинцами приезжал, раз только безо всего вернулся. Ну, он тогда с привидением встретился...

Мама так говорит об этом, будто встреча с привидением – дело самое обыкновенное. А я разом забываю о шпалах и теплом от солнца песке, в котором искрятся вкраплениями слюды кусочки белого кварца и рябенького гранита, о голубых бабочках, что порхают над насыпью, как живые цветы – так и манят побежать за ними.

– С привидением?! Расскажи, расскажи про привидение!

Мама охотно рассказывает. Откуда ей знать, что, когда она работает в ночь, я тайком от нее читаю книгу Гоголя, которую она взяла для себя в клубной библиотеке. Откуда ей знать, какая сладкая жуть охватывает меня, когда все стихает у соседей, стук ходиков делается гулким и значительным и я, подняв глаза от книги, с тревогой обвожу взглядом нашу каморку, всю простенькую обстановку ее и вещи, которые теперь, ночью, кажутся странно живыми, затаившимися. Тень от фикуса на занавеске превращается в острый профиль старого колдуна, в сплошной тьме за стеклами возникают свиные рыла, страх дрожью прокатывается по мне от головы до пят,ок. А тут еще вдруг гаснет свет, и странные птицы с перепончатыми крыльями повисают в углах... Нет, ночью я не рискнул бы расспрашивать о привидении, но сейчас погожее летнее утро, рядом мама, все вокруг светлое, доброе, и в солнечном, сияющем этом мире страшноватые сказки Гоголя – и те кажутся яркими и веселыми.

– Ну, вот, значит, отправился дед на ярмарку в Нерехту. Они, ярмарки-то, дважды в году устраивались – весной и осенью. Эта была осенняя, в четырнадцатом году – война уже шла. Дед купил там бидон льняного масла и гостинцы тоже купил, не забыл. Ярмарки тогда вроде праздников были. Народу на них съезжалось видимо-невидимо: купцы с ближних и дальних волостей, крестьяне, рабочий, мастеровой люд. А мы, шатровские, особенные были: и на фабрике работали и крестьянствовали, нужда так заставляла. На голый заработок трудно было прожить, так мы на полевые работы нанимались. На ярмарке все можно купить, лишь бы деньги были. А денег нет, так посмотреть – и то интересно, и платить за погляд не надо. Дед любитель был до зрелищ, все по рядам ходил, знакомых встретил, выпил с ними, заговорился. В обратную дорогу собрался уже под вечер, а путь неблизкий. Дед мог бы и заночевать, утром попутчиков подыскать, но он смелый был и на решение скорый. Пошел один, да не по железной дороге, а напрямки взял. Ночь была тихая, лунная, будто в августе...

Мама устала идти, и мы переходим с насыпи на лужок, опускаемся на траву – отдохнуть.

– Шел-шел дед, и до Шатрова ему версты четыре осталось, как видит – кто-то маячит впереди, вроде человек идет. Дед кричит ему: погоди, мол, вместе пойдем. А тот словно бы и не слышит, не оглянется даже. Дед шагу прибавил, а нагнать не может. Он еще прибавил, а тот все не близко. А дед замечает, что человек-то вроде знакомый, на Игната смахивает. Жил тот Игнат бобылем на краю деревни, все обозначал, а зимой вдруг запропал. Слухи пошли, что он вроде бы в буран из саней вывалился. Искали его – не нашли. Ждали-пождали, да и заколотили его избенку и из живых выписали.

Дед еще крикнул – тот и ухом не ведет. Дед сердиться начинает. «Ага, – думает, – неспроста это. Уж не извернулся ли ты, Гнат, – вот и признаваться не хочешь?..»

– А что это – извернуться?

– Так про людей говорили, которые бедовали-бедовали, да и разжились каким-нибудь худым способом. Они обычно на прежнее место не возвращаются, а вот так пропадут без вести и все наново начинают там, где их не знают... Ну вот, дед ему опять: «Гнат, постой-ка!» Тот молчит и с тропы на целик сворачивает. Место открытое, от луны светло, и видно его хорошо. Дед вконец осерчал. « Ну, – говорит, – признаться не хошь, так я-то тебя признал и все равно догоню и все повыспрошу – то-то новость будет!» И припустился за Игнатом через луг, а трава высокая, сырая, под травой кочки, трудно бежать.

Долго ли это продолжалось, дед не помнит, только вдруг очнулся он от холода и видит – ни души вокруг, а сам он по грудь в гнилой воде, и над ним птица какая-то серая мечется и кричит так жалобно, так истошно, словно плачет по ком. Тут-то дед и понял, с кем он встретился, задрожал весь, перекрестился да скорей от заклятого места. Еле вылез, еле тропу отыскал. Долго не мог понять, где же он, лишь под утро вышел на какую-то деревню, пастуха увидал и от него узнал, что версты на три забежал за Шатрове Мокрый явился, невеселый и с пустыми руками: то ли, когда бежал, выронил, то ли в болотине потерял. Рассказал он, что приключилось с ним, и говорит: «Ну, мать, видно, помирать скоро. Не зря я Гната встретил. Не к добру».

Мимо нас проходит коротенький товарный состав. Паровоз маслянисто лоснится, словно черный загнанный жеребец. Голос у него петушиный, над трубой жидкий мышастый дымок, в окне кабины – чумазое внушительное лицо машиниста. Несколько рыжих деревянных вагонов, вдоль и поперек исписанных мелом, послушно катятся за паровозом, подталкивая друг друга.

– Он ведь не умер тогда...

– Нет, он еще долго жил, только после того случая прихварывать начал. А до этого ничем не болел...

Мы снова идем по желтому песку насыпи. Навстречу редкой вереницей медленно шагают сизые и черные столбы. Солнце за нами все выше взбирается на небо. Мама рассказывает о последней выходке моего деда, старого модельщика, который и жил горячо, и умер так же:

– Крутая зима была, рано крепкие морозы ударили. А у нас целая поленница неколотых дров. Мама и говорит моим братьям: «Сходил бы кто поколол, а то завтра и печь топить нечем». Братья не торопятся: тому некогда, этому не хочется, третьему неможется. Известное дело, только зимой ихнему брату и поспать всласть. Дед лежит на печи, слушает их отказы. «Эх, – говорит, – шесть лоботрясов в доме, а мужика нет. Извелся мужик. А еще обжениться хотят. Какие вы женихи? Срамота одна! Я в ваши годы от любого дела не отказывался. Я показал бы вам тогда, что есть настоящий мужик. Да я и сейчас любого поучить могу!»

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.