Тот далекий день

– Ага, – солидно кивает тот.

Руки Нади ловко надламливают круглые стебли кувшинок и связывают их. Получается замкнутая зеленая цепочка с желтым, сырым цветком. Надя смеется, довольная, и вешает это украшение себе на шею. Второе отдает мне, третье – брату. Я на время даю ей поносить свою серую, с красным кантом испанку. Надя обрадованно напяливает ее до самых ушей, начинает прыгать, повизгивать, задаваться.

И снова они идут чуть впереди меня по узкой утоптанной тропинке.

– Сейчас мы покажем такое... такое! В городе этого нет! – восторженно обещает Надя. В испанке она похожа на переодетого мальчишку и только тоненькие косички с тусклыми намокшими бантиками выдают ее. Брат строго смотрит на сестру, дергает за рукав:

– Чур, так неинтересно. Сам увидит...

Надя умолкает, но ускоряет шаги и нетерпеливо поглядывает на меня. «Вот сейчас, – говорит ее взгляд. – Вот увидишь...»

Впереди глубокий узкий овраг, а над ним переброшены корявые жердочки. Надя перебегает по ним так легко, словно летит по воздуху в своем светленьком платьице-парашюте». Вох и Юрка уже на той стороне. Очередь за мной. Я смотрю на надежный железнодорожный мост, но он слишком далеко, и все же, будь я один, сделал бы этот крюк, перешел там. Меня ждут, меня подбадривают:

– Да иди же, не бойся!

Я иду, но сандалеты скользят, я едва не срываюсь вниз, в густую зернистую ряску и осоку, стебли которой остры, как ножи. Я отступаю, снимаю сандалеты, носки и босиком («Правильно, давно бы так», – одобряет Юрка), не глядя вниз, боком иду по жердинкам, ощущая подошвами высохшую, обдирающую кожу кору, жесткие сучки, гладкое, будто отполированное дерево и, наконец, мягкую, шелковую траву.

И снова вокруг нас смыкается лес – высокий, звучный, веселый. На шершавых, словно бы мельчайшей дранкой крытых еловых стволах играют солнечные блики. В лучах, падающих сверху, в зелено-коричневой лесной тени огнем изумрудным вспыхивают кудрявый мох и мелкие, гладкие листья брусничника, золотом отсвечивает тонкая паутина и сгнивший трухлявый пень, приветливые цветы земляники так и выглядывают, будто живые, будто смотрят на тебя...

– Вот это, – шепчет Надя.

За деревьями и кустистым можжевельником темнеет полуразвалившийся дом. Крыша его расползлась и обрушилась, все вокруг густо заросло лопухами, репейником, крапивой, только какие-то ямы сухо желтеют среди этой дикой зелени.

– Здесь прежде мыло варили, – объясняет Юрка, но так, будто есть в этом какой-то особый, жутковатый смысл.

Мы осторожно пробираемся к мыловарне. Дверей нет и а помине: их сорвали с петель и унесли, или сами они развалились. Половиц тоже не осталось. В траве рыжеют груды битого кирпича, блестят осколки стекла, а в центре этого запустения, там, где еще можно различить кладку печи, как в доме бабы-яги, зловеще чернеет огромный котел. Я смотрю на него и не могу оторвать взгляда, и чего только не видится мне в эту минуту! Тут раздается скрипучий, душу леденящий звук. Девочка взвизгивает, Юрка хватается за мою руку. Толстая сгнившая балка медленно опускается сверху и тыкается разломом в груду кирпича. Охряной пылью сыплется труха...

Открытки и верно хорошие, но в большинстве мне знакомые. И через наш город летели праздничные солдатские эшелоны, и мы бежали по длинным луговинам возле железнодорожной насыпи, а открытки порхали, летели над нами, словно ручные птицы. И на этих – узкие, длинноиглые здания, площади с фонтанами и конными статуями, лыжники в горах, лазурное озеро в удивительно чистеньких, ухоженных берегах, пряничные, тесненькие, совсем не наши деревни... Я невольно нюхаю открытки: должны махоркой пахнуть. Запах этот знаком мне прежде всего по отцу, Он, когда приезжал после госпиталя, часто курил в комнате. Мне нравилось смотреть, как он ловко свертывает козью ножку, а потом насыпает в нее махорку из красного батистового кисета...

Надя тем временем раскладывает передо мной свои сокровища. Это тряпичные куклы и коллекция конфетных бумажек.

– Я столько конфет съела! – восхищенно говорит она и облизывается.

Я ей не завидую. Бумажек много, но все они с дешевых карамелек, лишь несколько с шоколадных конфет. У меня, собирай я их, было бы втрое больше, но я об этом почему-то умалчиваю.

Брат и сестра ничем меня не удивили, но ответить им все же надо. Я нахожу на столе дешевенькое, потрепанное изрядно издание «Муму» и начинаю читать, нажимая в основном на скорость. Юрка вздыхает и чешет в затылке, Надя так и светится чистым, искренним восхищением.

– Ишь ты, – говорит тетя Катя маме. – Твой-то как пономарь частит. А мой по складам еле-еле. Никак за книгу не усадишь... Вот, бери пример, учись, и ты так будешь.