Конфликт

Нельзя, не раскисай. Ты сильная. _Я потянула ящики из письменного стола.

Вот они, письма наших общих лет, сочинения, рисунки, лепки, поздравления – все это разнообразное, кричащее на разные голоса ребячье творчество завалило и стол, и тахту, и пол.

В первом классе почерки у всех были старательные, круглые – схожие. И ребята казались мне чем-то одинаковыми: выражением лиц, фразами в тетрадках «Мама мыла Милу» или куцыми действиями простеньких задач.

Со второго класса начались сочинения и письма. Каждый писал о своем, свое. И буквы стали вырисовываться по-своему: одни сужались и лезли вверх, другие выпрямлялись, лишались привычного наклона, третьи, наоборот, валились набок, мельчали и весело стремились к точке. Буквы вырывались из-под моей власти, и характеры тоже высвобождались из-под моей режиссерской палочки, самостоятельно проявляя себя.

«Купаюсь и дерусь. Мама сердится. Читал «Два капитана». Здорово! Но все равно хочу быть инженером, как папа...» – растопырились, разъехались Славкины корявые, каждая – произведение искусства! – буквы. Буквы рассыпались. И я не сумела за все наши общие годы их собрать в почерк: каждая живет сама по себе. Особенно Славка любит букву «в». Толстая, выведенная почему-то жирно и значительно, она нагло лезет даже за самую верхнюю линейку. «Мы нашли каску, прямо до рта. А вчера она исчезла. Жалко, такой ни у кого нет. Мы с Андрюшкой поспорили, кто больше вырастет за лето. Каждый день отмечаемся, только Андрей вчера опять встал на цыпочки. Вы уж ему скажите...»

Андрей, Андрюша – так я всегда мечтала назвать своего сына.

А новенький мальчик с синими глазами, Андрей, мне совсем не понравился. Отвечал он здорово, лучше всех, рассказывал о лесе и называл не известные никому растения вроде кипрея, вроде гравилата городского, у которого корни, если их высушить, похожи на корицу и гвоздику... Он отвечал звонко, весело, словно лес для него раскрыт до последней букашки и последней травинки. Мы все, забывшись, слушали. Очнулась я, когда он шел к своей парте. «Пять», – выдохнула я. А через несколько дней он на моих глазах дрался. Когда он дрался, нижние зубы налезали на верхнюю губу, лицо перекашивалось, он, не глядя, бил и бил с остервенением, в забытьи, для него переставал существовать живой человек, он видел только места, в которые нужно бить. Когда он играл в шахматы, руки, передвигавшие фигуры, дрожали, высокий лоб морщился, колючий взгляд дырявил доску вместе с противником. И снова нижние зубы лезли на верхнюю губу. Становилось промозгло и бессмысленно на душе, когда я смотрела, как он играет в шахматы. Однажды ребята бегали наперегонки. Он прибежал третьим и, возвращаясь на место, со всей силы, остервенело оттолкнул Зойку, попавшуюся ему на пути. Зойка шлепнулась и недоуменно, потерянно оглядывалась, кто это мог сделать, а он шел себе спокойно дальше, поддавая ногой пыльные маты и посвистывая. Много месяцев потом, когда он тянул руку на уроках, я отворачивалась. Прошел трудный год, прежде чем Андрей увидел чужие глаза и научился писать письма.

Он писал письма длинные и подробные, аккуратным почерком, каждое заканчивал одними и теми же словами: «Я такое узнал! Приеду расскажу!»

Зойкины буквы круглые, как ее глаза. «Любой зверь умеет думать и переживать, просто мы об этом ничего не знаем... Я хочу работать в зоопарке, чтобы все звери были всегда сыты».

Запахло свежей краской, известкой, пылью, в которой прыгал воробей.

Тебе, Ангина, не писали таких писем. Как же я без Славки, без Зойки, без Андрея?

Я держала в руках ребячьи письма, и ребята словно толпились возле, гомонили на разные голоса. Я снова была с ними, а Ангина оказывалась ни при чем. Как это ни при чем? Из-за нее я должна расстаться с ребятами и начать неведомую мне новую жизнь.

Собственно, почему она смеет решать мою судьбу? Только потому, что она директор?

Уныло понимаю, выхода у меня нет. Все разговоры с Ангиной приведут к еще большему конфликту. Чуда ждать нечего – детей моих она мне не даст.

А раз так, зачем я читаю письма? Нужно увязать их в пачки и перестать мучить себя.

Сперва разложу по годам.

Эта работа оказалась непосильной: писем было так много, что мне пришлось бы разбирать их целую неделю. Тогда я стала связывать их в пачки по двадцать штук. Скорее убрать подальше ребячьи голоса, рожицы, мысли, привычки...

Странно щемило сердце. Ощущение было такое, что я саму себя затягиваю бечевой и предаю так беспомощно и безжалостно забвению.

Одно легкое желтенькое письмо выпало из пачки. Это Вадька. Написал-то всего-то один раз, кажется, во втором классе. «В лагере мокро. Мы целый день играем в дурака. Вчера дождь перестал. Был футбол. Я вратарь. Больше ничего уминя не случилось». Он так и написал «уминя». Не доучила я Вадьку – ни задачи не научила решать, ни ошибки грубые из сочинений не выселила.

Высокий, рыжеволосый, в веснушках, Вадька словно появился в моей комнате, среди моего бедлама.