Театр, совесть моя

– Чего склонился, чего уставился? Атакуй знай со всеми, а то и самому достанется, если на месте- то...

Шел в атаку, а из головы не выходило: нет Алика, нет Алика!

Из оставшихся в живых сформировали новый полк – и в те же места. Грохот такой стоял, что порой сам себя не слышал.

А однажды утром была абсолютная тишина, и в ней – неожиданно:

– Ку-ка-ре-ку-у!..

Петух какой-то по старой привычке начинал день. Тогда подумалось: надо же, как только он выжил в этом сплошном огне. И не только выжил, но и голосистым остался. Все-таки жизнь продолжается, нет ей конца, только биться за нее надо.

А тишину рассек рев танков. Шли они давить нас. Загромыхало. И трех выстрелов не сделал – недалеко снаряд разорвался. Меня волной отбросило в сторону. На какое-то время потерял сознание. Открываю глаза, поднимаю голову – прямо на меня танк идет. И сил подняться нет. Танк уже метрах в десяти или двенадцати.

– «Все, – думаю, – конец».

А танк почему-то остановился, развернулся и пошел в другую сторону. Может, водитель не заметил меня, кто знает? Я снова потерял сознание, ткнулся головой в снег.

Ночью сознание вернулось. Пополз в сторону, где были наши минометы.

И снова нас с кем-то соединили, и снова – огненная коловерть, которой конца и края не было.

Командиром нашего взвода назначили совсем молоденького, только что из военшколы, лейтенанта. Еще вчера он отдавал команды высоким, от юношеского смущения срывающимся голосом, а сегодня... Сегодня видел его лежащим с запрокинутой головой и остановившимся взглядом.

Говорят, человек ко всему привыкает. Особенно на фронте. Я не уверен в этом. Да, на глазах погибали люди, и, случалось, некогда было предаваться размышлениям о потерях, скоротечности жизни. Но привыкнуть к этим потерям, к человеческим смертям настолько, чтобы совершенно не думать о них, было невозможно. И никогда не станет возможным.

...Мы все очень надеялись на тот бой. Верили, что сможем выполнить приказ командования: продвинуться в харьковском направлении на пять километров и закрепиться на занятых рубежах.

Мороз стоял лютый. Перед атакой зашли в блиндаж погреться.

Вдруг – взрыв! И дальше – ничего не помню...

Очнулся в госпитале. Три ранения, контузия. Уже в госпитале узнал, что все, кто был рядом, убиты. Мы были засыпаны землей. Подоспевшие солдаты отрыли нас.

В госпитале меня оперировали, вытащили осколок, и, когда хирург показал мне его, я увидел нанесенную на металл дату: 1937. Просил врача подарить мне этот осколок на память, но он не отдал, сказал, что осколок для чего-то нужен.

После операции отправили меня санпоездом в другой госпиталь, находящийся в дагестанском городе Буйнакске. Свое название этот райцентр, бывший когда-то крепостью Темир-Хан-Шурой, получил в 1922 году по фамилии одного из организаторов и руководителей борьбы за Советскую власть в Дагестане.

Ехали долго, дней десять, и в пути мне было очень плохо, тяжело. Ухаживал за мной, помогая санитарам, молодой солдат (из легкораненых, как он говорил), совсем почти мальчишка. Прибыли к месту назначения, и в общей суматохе я потерял его из виду и очень грустил, потому что привык к этому доброму и улыбчивому пареньку. Когда стал ходить, неожиданно встретил его в коридоре госпиталя. Увидел и... мурашки по телу побежали: «легкораненый» был без ноги.