Какие сосны обступают мою Комаровку! Таких мало где встретишь у нас на Брестчине. Правда, пески под ними желтые, на таких им не вытянуться, но зато взяли они разлапистостью, пышностью. Когда я приезжаю в родную деревню, непременно иду под свои сосны и вспоминаю...

Семья наша жила трудно. До 1939 года – меня тогда еще не было – царствовал на нашей земле режим Пилсудского. В первые дни после нападения Германии на Польшу отца моего Илью Федоровича мобилизовали в армию. Однажды остатки их роты заняли оборону под городом Сельцы. Окопались возле разбитой мельницы. Через несколько часов показались танки со зловещими крестами. Отец с товарищами вели редкий винтовочный огонь по смотровым щелям. Но что они могли сделать?!

Взрывом отца швырнуло на стену окопа... Тогда еще гитлеровцы не успели построить концлагеря на всех пленных. Их гнали на запад сквозь грохот бомб, пожары, завалы на дорогах, сквозь смерть. Но вот побег, свобода. Жить отцу оставалось пять лет. В первые же дни Великой Отечественной он, тогда уже заместитель председателя колхоза «Советский пограничник», ушел партизанить в Брестские леса, а позже, когда пришла Красная Армия, будучи уже ее бойцом, погиб, освобождая польский город Радом.

Моим партнером по последнему космическому полету был поляк Мирослав Гермашевский, тоже сын крестьянина. И его отец погиб в борьбе за свободную Польшу. В редкие свободные минуты, любуясь планетой, мы с особым волнением пролетали над границей наших государств...

Отца я не помню совсем. В семье сохранилась его единственная фотография – свадебная. Старшие сестры Тоня и Нина помнят. Рассказывают: справедливый был человек, добрый и спокойный.

В самый разгар войны, в сорок третьем, на втором году от роду я заболел. Лекарств в деревне, конечно, никаких. Нашли в соседней Томашевке лекаря. Осмотрел он меня и сказал, что дело мое плохо – легкие сильно воспалены и что спасет меня только переливание крови.

– Берите у меня, сколько надо, – сказала мама.

Взяли, говорят, много. Так я и ожил. В деревне маму зовут тетей Марфой. Были времена, когда вся наша Комаровка щеголяла в ее обновках. Всех обшивала, да еще и Томашевку вдобавок. Позже, в сорок первом, поселилась у нас в доме вдова начальника заставы Аня Серова. Скрывалась от фашистов, а потом ушла в лес к партизанам. Оставила при этом маме солдатские рваные гимнастерки. Так она стала шить и для лесных бойцов.

С отчимом мне повезло, хорошим, чутким оказался человеком. Михаилу Васильевичу Морозову тоже довелось изрядно хлебнуть лиха. Воевал с белофиннами, был ранен. Следующую войну встретил на границе. Отбивал из пулемета яростные атаки гитлеровцев, потом служил в особом отделе. После освобождения Белоруссии – снова на заставе, затем в маневренной группе. К тридцати прожитые годы убелили его виски, в уголках рта затаились жесткие складки.

Пришел он раз к нам в дом перешить гимнастерку – прослышал про мамины золотые руки – да с тех пор так и зачастил в дом Климуков. Шел сорок шестой год. Сестра Тоня первая сказала отчиму «тэта», про меня и говорить было нечего. Жизнь в доме стала светлее. Помню, семейные деньги хранились у нас в сундуке, который никогда не запирался. В магазин мы ходили или в кино – сдачу всегда в мамин сундук. И никаких на этот счет недоразумений не бывало.

С детства я любил мастерить. Едва подрос, кто-то из сельских плотников показал мне, как делают рубанки. Тогда все строили – сколько в войну домов было порушено! И я мастерил рубанки. А с рубанком ты уже не просто Петя, а человек уважаемый. Вместе с отчимом ладили домашнюю мебель, обшивали тесом хату, или, как говорят у нас в Белоруссии, шалевали, помогали и другим. Много работы было и в саду и в поле. Пас я и коров – все было.

Ростом я не очень-то вышел, ну а на силу жаловаться не приходилось. Крутил «солнце» на турнике, много гонял в футбол. А еще купили мне гармонь-трехрядку, и полюбил я ее крепко. В общем, детство как детство, правда, не очень сытое – такие были годы.

И еще был в моем детстве прекрасный человек, муж старшей сестры Тони Саша Лущай – учитель физики и математики. Старше он меня на четырнадцать лет, но никогда этого не показывал. Многое он делал своими руками. И меня учил. И не только столярничать и слесарить. Сколько он возился со мной над школьными науками. Да не то чтоб помогал решать задачки – учился я и сам неплохо, – а скорее направлял ход мысли, увлекал, учил думать и любить науку. Если б у каждого в детстве был такой друг!

Как я нацелился в летчики? Сидел раз на уроке и увидел низко над деревней самолет: вроде как место для посадки выбирает. Тут как раз перемена, и мы, ребятня, высыпав на улицу, увидели, что самолет сел совсем рядышком. Подбежали мы к нему, а летчик сидит на крыле и улыбается: «Давай, мальцы, сюда, поговорим». Так я впервые настоящего, живого летчика увидел. И скажу, что вот просто какая-то внутренняя сила и обаяние одного человека определили судьбу другого. Сейчас мне часто приходится встречаться с пионерами и школьниками, получать от них письма. Понимаете, какую огромную ответственность я при этом испытываю?

Как-то сразу начал я читать книги об авиации, удивительных перелетах тридцатых годов, о героях последней войны – Александре Покрышкине, Иване Кожедубе. Незадолго перед моим первым полетом в космос Иван Никитович Кожедуб приезжал в наш Звездный. Там мы и познакомились – мог ли я в детстве подумать об этом! О космонавтике тем более, не наступило тогда еще это время.

Я жил мечтой об авиации. Для мамы это было не совсем понятно, она все метила меня в строители. Напоминала: ты, мол, сынок, обещал дом хороший построить, когда вырастешь. Не построил я дом, все обернулось иначе.

Поступил в летное училище. Науки, специальные дисциплины – все давалось без особых усилий, и причина здесь в том, что я занимался, как выяснилось, кровным своим делом. Летал с огромной радостью, каждого полета ждал с нетерпением. Небо было моим, я был отдан небу навсегда и все больше убеждался в этом.

Но вот 12 апреля 1961 года. Весть о полете Юрия Гагарина застала нас во время занятий по радиоделу. Сколько восторгов! Сколько ночей мы переговорили в казарме с ребятами. О космосе, о новой эпохе, о том, что будет через годы. Думал ли я тогда о будущей своей сопричастности великому делу? Нет, не думал.

По окончании училища, как и положено, распределение в летный полк. Летать стал еще больше. Осваивал новые типы самолетов, набирался, опыта.

Вашу часть стали приходить бумаги из Москвы. В них говорилось о наборе специалистов для работы с новой техникой. Формулировка довольно туманная, но я понимал: это то самое.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.