«Слово о музыке, которой, ты посвятил жизнь, это слово о себе самом…»

Раймонд Паулс

Маленький золотой петушок блестел в солнечных лучах ослепительно и светло, и казалось, будто тонкий шпиль, вознесший его над городом, растворился в безоблачной синеве. Парящий петушок притягивал к себе неудержимо. Он, воплощая сказку, соединял волшебство с удивлением перед чудом. Однажды он совершил невероятное: заставил вписать чудо в параметры реальных земных представлений. Случилось это, когда петушок спорхнул со своего изящного шпиля, покрутился над узкими улочками Старого города, над водами Даугавы, над домами, стенами, башнями и спустился на каменные плиты у соборной стены.

Вездесущие мальчишки с далекой рижской окраины, среди которых был и Раймонд, забрели во внутренний дворик Домского собора совершенно случайно. И тут Раймонд впервые увидел золотое чудо в натуральную величину. Поразила огромность казавшегося невесомым и легким петушка. Огромность и буквально осязаемая тяжесть.

Чудо спустилось на землю, и мальчик отчетливо понял, что путь ему в сказочный мир проложил тот далекий удивительный мастер, который рассчитал, выверил, сделал возможным заветное превращение огромного, даже нелепого по форме гиганта в величественную птицу, легкостью и плавностью силуэта напоминающую мираж.

Может быть, тогда во внутреннем дворике старого собора среди пришедших из глубины веков вещей и предметов, подготовленных для реставрации, юный музыкант сделал свое первое творческое открытие: гармония и красота есть плод труда, предвидения, воображения и таланта мастера. Но он был еще слишком мал и беспечен, чтобы всерьез думать о творчестве. Он любил гонять мяч, играть в лапту, плавать, загорать, тайком от родителей бегать в кино – на «Тарзана», которым поголовно бредили не только его сверстники, но и представители более старших поколений, выстраиваясь у кинотеатров в длинные очереди.

— Раймонд Волдемарович, обычна впечатления детства человек проносит через всю жизнь. Каково ваше самое яркое впечатление о тех, уже довольно далеких для вас днях?

Борьба за свободу, за свои права. Не смейтесь. Я говорю это вполне серьезно. Мой отец Волдемар Паулс прожил трудную жизнь рабочего человека. Он был стеклодув, потомственный стеклодув и, вдоволь хлебнув лиха (свою трудовую деятельность он начал в буржуазной Латвии), решил, что его дети – я и моя сестра Эдите – достойны лучшей участи. И сделал все возможное, чтобы эту идею осуществить.

Обеспеченная, не обремененная трудностями жизнь связывалась в представлении отца с миром искусства. «Искусство – путь к успеху», – говорил он и этот свой тезис настойчиво и решительно воплощал в земные дела. Когда мне было четыре года, родители купили пианино, а потом долгие годы, не принимая во внимание никакие «прорывы» в семейном бюджете, платили деньги за мои занятия музыкой.

С такой же твердой, почти жестокой, как мне тогда казалось, последовательностью отец поощрял увлеченность Эдиты изобразительным искусством. Она рано и с удовольствием пристрастилась к рисованию, вышивке, ткачеству (впоследствии она стала известной художницей, ее гобелены украсили многие республиканские и международные выставки), и он сделал все возможное, чтобы развить, укрепить ее талант.

Эдите слыла прилежной ученицей, а я... Пианино отнимало мою свободу, друзей, веселые мальчишеские игры, и я взбунтовался. Я проявил массу изобретательности, чтобы избавиться от его кабалы. В школе – удирал с уроков. дома – прятался в шкаф, когда находили – плакал, закатывал истерики... Но отец был неумолим и в конце концов сумел внушить мне, что начатое нельзя бросать на полпути, как нельзя останавливаться в дороге, если ты хочешь достичь цели.

Отец победил. Правда, его победу можно с полным на то основанием признать и поражением – главному, о чем он мечтал, никогда не суждено было сбыться: ни мне, ни Эдите искусство не подарило легкой и беззаботной жизни. Когда я смотрю на гобелены Эдиты не в выставочном зале, где все празднично, торжественно, возвышенно, а в ее мастерской, когда я наблюдаю за ее работой на станке, вижу ее натруженные руки, ловко управляющиеся с разноцветными нитями, мне хочется сравнить ее с мастеровым цеха искусства.

Да и учение музыке и сама музыка – это тоже тяжкий каждодневный труд. Если чуть переиначить известные слова тургеневского Базарова, то можно сказать: «Искусство не храм, а мастерская, и человек в ней работник». Восемь-девять часов в день провожу я у рояля. Творчество требует самоотдачи. Если такой путь избран, ему надо посвятить себя целиком. Как бы ни был высок твой талант, но трудолюбие, я бы сказал, трудотерпение – его главная опора.

Годы студенчества Раймонда Паулса, его учеба в консерватории совпали с тем временем, когда в латвийское эстрадное искусство вошли Гедерт Раман, Элга Ингенберга, Рингольд Оре. Они первыми сделали попытку (пусть робкую, но все равно сразу замеченную) создать латвийскую советскую эстрадную песню, отмеченную не влиянием западных шлягеров тридцатых годов, а традициями народной песенной культуры. Паулс стал руководителем первого в республике профессионального эстрадного коллектива – Рижского эстрадного оркестра. Для него он создал свои первые песни. Таким было начало. За тридцать лет работы им написано более трехсот песен, созданы мюзиклы, вокально-инструментальные пьесы, песни для детей, сделаны обработки народных песен. Имя композитора неразрывно связано с лучшими достижениями национальной музыкальной культуры. На эстраде он многолик и предстает перед слушателями не только как создатель самобытной музыки, но и как искусный музыкант-импровизатор, как пианист-виртуоз, исполнительское мастерство которого доведено до высочайшего совершенства. В многочисленных рецензиях и статьях. посвященных его творчеству, Паулса часто называют «рыцарем рояля», «собеседником рояля», «поэтом рояля». Противоречия в этих определениях нет. Роялю он предан беспредельно, предан по-рыцарски. В его музыке, манере исполнения подкупающая интеллигентность, удивленность. Когда же он играет, кажется, что музыка обретает душу, становится крылатой. В одухотворенном исполнении Паулса глубина сочетается со сдержанностью, а в сдержанности угадывается истинно человеческое волнение, полнота внутренней творческой отдачи.

— В 1958 году на выпускных экзаменах в Латвийской государственной консерватории имени Язепа Витола вы исполняли «Рапсодию на тему Паганини» С. Рахманинова и «Полонез ля мажор» Шопена – произведения классического репертуара. Ваш учитель профессор Герман Браун известен в республике как прекрасный музыкант и педагог, воспитавший исполнителей и композиторов, подлинных и последовательных приверженцев классической музыки. Однако в вашем творчестве музыка «легких жанров» занимает немалое место. Когда началось это раздвоение?

— Мое «раздвоение» началось как раз в консерватории. В школьные или студенческие годы мы часто выбираем увлечения, которые «одолевают» нас потом всю жизнь. Кроме книг (считаю, что никогда в жизни человек не читает так много и так продуктивно, как в детстве и юности, лично я именно в это время приобщился к латышской и русской классической литературе, преклонение перед которой сохранил навсегда), у меня таким увлечением был джаз. Лично я не вижу в этом ничего необычного, сверхъестественного. Студент-химик может прилично играть в футбол, а будущий медик быть замечательным кинолюбителем или саксофонистом.

Я любил джаз. И мои друзья разделяли эту любовь. Сегодня можно с уверенностью сказать, что наши кумиры Джордж Гершвин, Дюк Эллингтон, Луи Армстронг, первоклассные исполнители Бени Гудман, Каунт Бэйзи, прославившая себя классическими спиричуэлсами Махалия Джексон, известная негритянская певица Элла Фитцджеральд были явлениями, звездами на музыкальном небосклоне. Но тогда, в дни нашей молодости, не все признавали их искусство и предвидели их значение, а они все-таки были нашими кумирами наперекор всему. Мы восторгались музыкой кинофильма «Серенада солнечной долины». Мы импровизировали. Когда не было нот, мы играли полюбившиеся произведения «на слух».

Какая же сила, скрытая в джазе, питала нашу преданность, делала его для нас неотразимо-увлекательным? Я думаю, что сила эта крылась в его новизне. Ритм, манера исполнения, контраст с сентиментальностью и жеманством предшествовавшей ему легкой музыки, выразительность звучания, – все в нем было дерзким вызовом привычной эстетике.

Изменял ли я себе как музыканту, когда в консерватории играл, например, вместе со своим учителем Германом Брауном сложный концерт Тактакишвили для двух роялей, требующий психологического проникновения в музыку, внутреннего постижения ее, а вечером на танцах в Доме культуры (или того хуже – в ресторане!) самозабвенно отдавался джазу, исполнял Гарнера, Янга, Макхьюна? Не берусь ответить однозначно...

В профессиональном мире «большой» музыки сложилась определенная иерархия ценностей. По канонам этой иерархии моя разбросанность считалась недопустимой, но меня вела молодость. Молодые увлекаются безоглядно. Я не вижу в этом ничего плохого. У каждого возраста свои интересы, свои песни, свои стихи, свои «платья» и даже прически. Эстрада – это дело не только вкуса, но и дело возраста. Меня волнует, заботит, что музыка, которую мы предлагаем молодежи, не достигает уровня современной музыкальной культуры – очень часто она посредственная. Вот и бежит молодежь к поп-музыке. Она ведь в моде.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.