Двоеуозера

По утрам уже изрядно подмораживало, инеем побило и окончательно поломало пожухлую траву, и теперь лобные места пригорков стыдливо прятали свою плешь за высокими стволами деревьев. Но ближе к полудню легкий морозец отступал, и если вдруг поднимался ветер, то он тут же нагонял из-за хребта тучи, одна чернее другой, и тогда мелкий дождь моросил долго и нудно весь остаток дня, а потом всю ночь напролет, да еще захватывал в охотку, если расходился по-настоящему, ознобистое утро.

И Рожковский, выходя утром на крыльцо, каждый раз в такую сырость зябко ежился, привычно окидывал взглядом темнеющее день ото дня озеро, которое собиралось с силами, чтобы в большой ветер еще раз, быть может, в последний уже, покуражиться, погрохотать на весь окрест лежащий лес, погонять, как горячих скакунов, гривастые, метровой высоты волны и выплеснуть всю свою незатаенную злость перед долгой зимой на берег.

Но Петр пока и сам еще не мог определить, когда вся эта мокрядь, приползавшая откуда-то из-за гор, уйдет наконец далеко на запад, уступив место звонкой напряженности приходящего мороза.

Вчера с утра пораньше Петр ездил в Хадакту. Там он завладел колхозной радиорубкой и перед микрофоном в обеденный перерыв речь закатил на целых пять минут. А вынудили его на это причины весьма немаловажные.

– Ты, Сергей Михайлович, – выговаривал в микрофон Рожковский механизатору Евтимову,- – труженик неплохой, и фотография висит твоя на Доске почета. Только вот упросил я председателя колхоза, чтобы снял он фотографию с этой доски. За что, спросишь? А я отвечу. На деляне, которую я тебе отвел под порубку, черт ногу сломит. Лес вывез, а сучья оставил. Я бы не стал стыдить тебя через радио на все село, да и неудобно как-то. Ведь взрослый же человек! Понимать вроде бы все должен. Но дурной пример, как зараза, от одного к другому переходит. Так что давай исправляй свою ошибку!

Ошибку свою Евтимов исправил, а по ее полной ликвидации самолично заехал к Петру на кордон и доложил честь по чести, что, мол, закорил ты меня, Рожковский.

И еще одно событие произошло в этот день.

В свой дом, стоящий на южном берегу озера, вернулся Васильков. Вернулся после двух лет отсидки за браконьерство.

Васильков боком входил в ограду своего дома, вернее, даже не входил, а протискивался, потому что вымахавший по пояс бурьян загородил и без того узкий проход калитки. Он ступил на крыльцо и оставил на нем четкий отпечаток сапога. Васильков снял замок и пошел лепить следы дальше, в аспидную темноту двух просторных комнат, но шагов его не было слышно – их заглушал осевший за два года порядочный слой пыли. Потом он вышел во двор и отворил ставни. Но в дом все равно свет проникал плохо – подслеповатые окна были в грязных подтеках.

Пыль в доме стояла плотным столбом, и у Василькова от нее запершило в горле. И тогда он, выскочив во двор, схватил ведро и, как сумасшедший, помчался к озеру, а потом обратно. Так он носился туда-сюда-обратно раз, наверное, десять и все лил воду на пол, на окна и даже на неоштукатуренные и-никогда не видавшие малярной кисти стены. Лил воду обильно и долго – до полного, можно сказать, изнеможения, а передохнув, схватил ерниковый веник и с остервенением набросился на пол. Он тер его с какой-то непроходящей злостью, испытывая к мокрым доскам тоскливую ненависть...

Хотя всегда чурался лесник Василькова, встречи у них все же бывали: дома рядом.

– Послушай, лесник, – сказал однажды Васильков, – скучно ты живешь. В деревню ты не ходок. Бываешь там годом да родом. Танцы не приемлешь. В! чайную не зазовешь тебя, все равно как людей чураешься. Посидели бы, поговорили... А ты все мимо ходишь. Нехорошо, – упивался своим невозмутимым тоном Васильков. Цедил фразы сквозь зубы однообразно, почти без ударений, разбивал лениво слова на слоги, будто снисходил до собеседника. И вдруг сорвался, обнажившись: – А что, Рожковский, делать будешь, если лес у тебя начнут под корень сводить или же другие неприятности творить?

– Я все понял, Васильков, – ответил Рожковский. – И твое предостережение к сведению приму. А уж если кто начнет лес под корень сводить или другие беспокойства творить – тут разговор пойдет долгий и серьезный к тому же.

– М-да, – произнес Васильков, – рисковый ты парень, оказывается, Рожковский. Но поживем, а там и увидим.

Столкновения с Рожковским, кроме раздражения, приносили с собой мутную волну злобной ненависти, которая жалящим бичом подстегивала его и со слепым упрямством толкала на новые, более серьезные стычки.

Когда Васильков, договорившись с людьми на стороне, коим лес был необходим позарез для нужд хозяйственных, угодил в руки Рожковского, еще не успев даже и пару деревьев свалить, он подумал, что с такой тактикой далеко не уедешь и надо в корне менять свою методу, заменив вызывающую бесшабашность хитрой осторожностью.

Но в другой раз Васильков попался, да так крепко, что волю вольную лишь на третий год увидел. Он мог бы получить свои денежки за срезанные деревья – и большой привет тогда вам, покупатели. Но они пообещали заплатить вдвое больше, если Васильков вывезет хлысты из тайги. И даже трактор дали. В колхозе на время позаимствованный. И вот этим самым трактором он, как танком, прошелся по молодняку и искрошил его в труху. А уже по сосеночкам искореженным вышел на него Рожковский.

Философский вопрос: почему один идет прямо по дороге, не свернув в сторону и не оглянувшись назад, а другой пятится, раку уподобившись, всю жизнь задом наперед, – не мучил Василькова. Как будто «е задавался им и Рожковский. Но каждый из них жил согласно тем правилам, которые и у того и у другого уже успели сложиться во внутренний распорядок, почти незыблемый. Он диктовал мысли, чувства, поступки. Каждому – свои...

Иные люди так свою жизнь поворачивают, так ее устраивают, что все окружающее мелким для них кажется. И еще кажется, что все вокруг существует для них и ради них. А раз так – значит, все можно, все дозволено.

Деньги не вода, а текут. Надо только найти такой источник. И Васильков его нашел. Окружающий его мир – вот тот источник. Правда, черпая из него, надо каждый раз оглядываться...