Сказание о Тбилиси

Он не более цитатен, этот город, чем любой другой, воспламенявший собой сердца поэтов. Остается, однако, без ответа вопрос: чем и как воспламеняет он? Тут есть над чем поломать голову, хотя многое и лежит на поверхности.

Кого-то этот город приютил в трудную годину, кому-то дал пригубить из хмельной чаши братства и дружбы, кому-то предоставил трибуну, печатный станок и аванс, кого-то обласкал и обнадежил, кому-то сказал: «Не горюй!» Все это было. Но главное, наверное, не в этом.

Ираклий Абашидзе как-то рассказывал мне о том, что в молодости он и его собратья по цеху поэтов были как свои приняты в кварталах городских ремесленников. Мастера, чудодеи всяческих рукомесел, они знали поэзию, преклонялись перед ней и следовали в обыденной жизни ее канонам.

Воздух в городе был насыщен разрядами стиха. Наверное, ни один из тех, кого судьба приводила в Тбилиси, не мог не почувствовать, каким воздухом дышит.

Если меня вдруг слегка «занесет», знайте, что в этом повинен воздух Тбилиси.

Бродячий певец-импровизатор – типическая фигура старотбилисской среды. Ашуги, как их называли в городе, вместе с романтиками различных ремесел, рыцарями и чудодеями бытия создавали в соавторстве с Тбилиси пряный и колоритный городской фольклор. Неимущие, они были подлинными хозяевами города, потому что владели умами и настроениями горожан.

Их воображение имело одну незыблемую основу – городскую действительность. Путь импровизации был прихотлив, парадоксален, но не более, чем вязь улиц и переулков, образовавшихся по воле рельефа, человека и установленных им законов общежития.

Я решил избрать тот же путь. У меня нет заранее разработанного плана, есть только замысел и цель, а дороги к ним могут быть разные.

Начал я с разрушения. Надо бы рассказать и о восстановлении. Но прежде чем приступить к нему, надо преодолеть не одну гору.

У меня во дворе гора растет. Это не метафора, а факт жизни. Прямо от порога дома вверх уходит горный склон, именуемый в географии отрогом Телетского хребта. Ежедневно пешком или на автобусе я совершаю восхождение на него. Труд жизни в этом городе сопряжен с постоянными восхождениями.

Итак, мне достался отрог Телетского хребта, людям соседнего квартала – Сеидабадская возвышенность, их соседям – Солалакский хребет. Кто-то живет на Пикрис-гора – Горе дум, кто-то на Махатской горе, кто-то – на Лоткинской... А еще кому-то досталась Мтацминда.

Кому-то достались страсти святого Давида, вера и упорство, с какими он долбил келью в скале и проповедовал, достались тоска и надежды Александра Грибоедова, скорбь и слезы его Нино, откровения Николоза Бараташвили, космический замах Маяковского: «О, это эстрада, с которой можно разговаривать со всем миром!»

Мтацминда – Святая гора – не единственная святая гора в Тбилиси. На моем Телетском хребте однажды нашел я камень, на котором с трудом разобрал надпись: «В могиле сей местоположен я, тбилисский горожанин Закариа. Прохожий, скажи мне свое поминание».

Будь благословен, неведомый мой предшественник Закариа. Мир праху твоему, взывающему к вечности. В тлен превратилось тело, в землю превратилось, а дух вознесся над ней и стал воздухом нагорья. Воздухом, которым я дышу.

Что ни улица, то подъем: Подъем в Тбилиси – официальное название улицы. Подъемам у нас дают имена славных людей – подъем Бараташвили, например, или славные обозначения в честь дорогих нашему сердцу понятий – Винный подъем. Или придумывают грустные названия с явным философским подтекстом: Последний подъем.

С подъема на подъем я поднимаюсь медленно, как поется в старой тбилисской песне. Гляжу на доверчивую открытость домов, слабых и ломких, как платановый лист в пору листопада, и предвижу их скорый конец. Не вас мне жаль, ржавая истонченная жесть, гнилое дерево, тусклое стекло, изъеденные древоточцем подпорки – «там, где люди сильно любили или сильно страдали, навсегда сохраняется слабый аромат чувства, как будто оно полностью не умирает, как будто эти места приобретают некую духовную значимость, которая таинственным образом отражается на тех, кто попадает туда».

С горы на гору, с подъема на подъем и все для того, чтобы объяснить читателю своеобразие моего города, духовную значимость его заповедных мест и мою тревогу по поводу совершенно реальной опасности, угрожающей им.

Путеводитель 1925 года рекомендовал охотникам на перепелов пригородную местность Сабуртало. Между прочим, в переводе с грузинского Сабуртало означает место для игры в мяч. В юности мне не раз довелось бродить с двустволкой по стерне сабурталинских полей и бить влет бедных перепелок. И играть в футбол на здешних пустырях доводилось. Сегодня в железобетонных каньонах этого крупнейшего в Тбилиси района индустриальной застройки и то и другое мне кажется невероятным.

Наши утра в еще совсем недавние времена были многоголосы, как хороший хор. Первый голос подавал продавец мацони, доставлявший свой товар в город из пригородного Села. Мацони (грузинскую простоквашу) он держал в глиняных или стеклянных банках, банки складывал в переметную суму – хурджин, хурджин пристраивал на хребте ослиной спины. Осел иногда невпопад решал покричать, и то был второй голос в хоре, состоявшем из зеленщиков, стекольщиков, медников, продавцов керосина, возвещавших о своем появлении звоном колокола, торговцев жареной кукурузой, старьевщиков, цветочников, носивших в заплечных мешках рассаду и чернозем для горшечных цветов. Их было много, этих спутников городского утра, и у каждого – свои излюбленные ноты, свой тембр и свой способ звукоизвлечения. Я и сейчас могу безошибочно воспроизвести их.

Воспроизведу, и радостно откликнутся мои сверстники, вспоминая невозвратные утра, но тут же и помрачнеют: голоса мы запомнили, лица запомнили, но куда же сами люди подевались? Куда и почему вдруг исчезли? И, озираясь потерянно по сторонам, мы начинаем бесконечный счет исчезновениям, до неузнаваемости изменившим современную нашу жизнь.