Одну песню мы знали оба – «Смело, товарищи, в ногу», пели ее дружно, громко, отправляясь на кухню печь оладышки.

В старинное зеркало на комоде бабушка вставила фотооткрытку: Ленин в гимназической шинели сидит на палубе парохода, а за ним – Волга. Бабушка на целый год старше Ленина.

Хотя в университете не училась и гимназию не кончала, она все же самая образованная на нашей Красноярской улице, она видела Ленина еще в Казани, только не знала тогда, что это Ленин, участвовала в студенческих маевках и слова «студент» или «прокламация» произносила с гордостью и некоторой завистью к прошлому.

Потом она жила с Иваном Николаевичем в городе Томске, где застал их девятьсот пятый год, была знакома с отчаянным, озорным Сергеем Костриковым, только не знала тогда, что это Киров, даже на лодке с ним каталась, черемуху рвала за Бассандайкой, а вот – не знала.

В молодости она была талантливой исполнительницей комических ролей, незаменимой травести, часто играла в любительских спектаклях, мечтала стать артисткой, уйти в театр. Но Иван Николаевич, который любил ее безумно и которого она тоже очень любила, говорил: «Не пущу!» И она не стала артисткой.

Бабушка рассказывала про пожар в Народном Доме во время спектакля, когда черносотенцы сожгли около тысячи человек, рассказывала про героическую смерть знаменосца Кононова и про знамя, спасенное Костриковым. Когда казаки и городовые расстреляли демонстрацию на Почтамтской улице, смертельно раненный Кононов сорвал с древка знамя и спрятал у себя на груди, а. ночью Сергей Костриков обошел жандармские патрули, пробрался в покойницкую, где лежал мертвый Кононов, и взял это знамя томских большевиков, и оно снова развевалось над революционерами.

В то утро Иван Николаевич не пустил бабу Саню на демонстрацию, он догадывался о вооруженном столкновении, но сам пошел. Весь день она волновалась; Иван Николаевич вернулся вечером и в чужом пальто, потому что его пальто казаки рассекли нагайками в нескольких местах.

Если воспроизвести все, что рассказывала бабушка, получилась бы целая книга. Это была бы историческая книга, потому что бабушка пережила три революции, несколько войн. Как же было не пережить ей Отечественную войну!.. Со дня на день она ждала победу и делала все, чтобы людям жилось немножко легче.

Интеллигентные старушки уже не собирались на преферанс. Меньше стало дамских платьев. Бабушка шила теперь зимние пальто, телогрейки, детскую одежонку и даже мужские брюки.

Домкомовских дел прибавилось. Гордость бабушки – водопровод, который провели перед самой войной, постоянно выходил из строя, потому что в коридорах нашего большого дома было холодно и вода зимой замерзала. Нужно было искать слесарей, заменять лопнувшие трубы, навешивать на двери толстые пружины. По утрам бабушка прежде всего обходила все восемь квартир и спрашивала, идет ли вода, топится ли печь. Заодно узнавала про житье-бытье и была в курсе всех личных и семейных дел. Потом она обходила другие дома и шла к управляющему.

Слесари, печники и трубочисты были ненастоящие, – настоящие ушли на войну, поэтому в доме без конца чинили водопровод и перекладывали печи. Кое-кто посмеивался над бабой Саней: выходило, что водопровод, построенный по ее инициативе и ее заботами, ей же доставлял одни неприятности.

Когда-то, когда Луначарский взял под защиту новогоднюю елку и объяснил, что это никакой не буржуазный пережиток, а хороший народный обычай, бабушка организовала для детей первую жактовскую елку, заставила взрослых и ребятишек делать игрушки и сама делала из ваты и тряпок зайцев, парашютистов, снегурочек и Деда Мороза. Слепить и раскрасить яблоко или грибок ей ничего не стоило, этому она могла научить мальчишек и девчонок за каких-нибудь пятнадцать – двадцать минут.

С тех пор елки устраивали каждый год. Бабушка водила хороводы с детьми и пела с ними «Эх, хорошо в стране Советской жить!».

Новый год она отмечала в нашей семье, завершив праздничный обход по квартирам и поздравив всех – молодых и старых – с «наступающим». Но так уж полагалось – в двенадцать часов быть дома.

Она приходила раскрасневшаяся, веселая, выпивала рюмочку кагора и танцевала по очереди то со мной, то с отцом полечку, краковяк, падеспань. Гости напрашивались в кавалеры, от них отбою не было, она умоляла отпустить душу на покаяние и убегала в свою комнату.

Маленькая, худенькая, лежала, разметав руки, на высокой постели, поверх одеяла, в маленьких самодельных тапочках-чувяках, темном ситцевом платьице в горошек. Отдыхала, слушала, как «спивают» украинские песни родственники и сослуживцы отца.

Часа в два ночи непременно вваливался кто-нибудь из соседей излить душу. Она терпеливо выслушивала, давала советы и потихоньку выпроваживала гостя. Случалось, прибегали за ней на помощь, если где-то назревал скандал. Набросив на голову платок, в одном платьице, она спешила на помощь. С ее появлением все улаживалось, а если не улаживалось, она возвращалась за моим отцом.

Отец мой носил звание старшины войск НКВД, знал всех жуликов и воров, знал всякие законы, поэтому его тоже знали, уважали и побаивались. Правда, его немножко презирали за непрактичность и мягкость характера, не соответствующие должности, но голубые петлицы действовали безотказно – дебоширы успокаивались. К тому же бабушка ставила Антона Даниловича в пример как человека непьющего, образцового отца и семьянина.

Во время войны общественных елок в домоуправлении не устраивали. Но подарки детям все равно были. Всякими правдами и неправдами бабушка добывала пряники и конфеты и вместе с домоуправляющей, в строгой тайне от жильцов, раскладывала их по кулечкам: детям больным и очень бедным – побольше, остальным – поменьше.

Детей было очень много, потому что много стало жильцов за счет эвакуированных. Только в нашем восьмиквартирном доме жили теперь шестнадцать семей.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.