Так же, как моим приятелям, учившимся у Трояновского, было легче, чем другим юношам, поступать на химический, физический или математический факультет, мне тоже, после того как я не один год провел за кулисами, многое увидел и кое-что понял, легче было идти в театральный институт. Но прежде мне пришлось поработать год после школы лаборантом на Охтинском химическом заводе, поскольку для поступления на актерский курс требовался год трудового стажа. Я не жалею о том, как прожил этот год. Конечно, навыки лаборанта мне больше не пригодились, но весьма полезными оказались впечатления от заводской жизни.

Важно было и то, что, попробовав себя в другом деле, я ни на минуту не усомнился в правильности своего прежнего выбора. И смог с большими основаниями переубеждать своего отца. Он был лесной бракер по профессии, уважаемый в своем деле человек, и хотел, чтобы я получил профессию более серьезную, чем актерская, стал, скажем, инженером, врачом или адвокатом. Но, как разумный отец, он не стал препятствовать моему выбору. Между прочим, я думаю, в нем самом погиб незаурядный актер. Однажды, помню, я репетировал дома несложную мимическую сценку: незадачливый рыболов сидит у реки с удочкой и все время за что-нибудь цепляется крючком, наконец, леска окончательно запутывается, крючок намертво впивается в корягу, и приходится рыбаку лезть в холодную воду... Труднее всего мне давался именно тот момент, когда мой персонаж погружается в воду. Как быть: бухнуться с размаху или, боязливо трогая воду босой ногой, постепенно опускаться? Оказалось, что я не обращал внимания на то, как люди делают это в жизни, и чувствовал сам: получается неверно, приблизительно. Отец в это время сосредоточенно читал газету, лишь изредка поглядывая на мои мучения, и, наконец, не выдержал – вышел на середину комнаты и показал, как надо. Мало того, что у него вышло очень точно и похоже, он сыграл этот этюд с блеском настоящей артистичности. Этот эпизод напрочь отбил у меня всякие мысли по поводу того, что родители далеки, как казалось мне раньше, от искусства.

Играть я пытался с того момента, как себя помню. Первую роль я получил лет в пять. Мы жили тогда в Рыбинске. Во дворе у моего приятеля и соседа Коли Савинкова в сарае был устроен театр с занавесом, богато украшенным елочными игрушками. В инсценировке, которую мы ставили, мне доверили замечательную роль – убитого купца. Я лежал на видном месте с деревянным кинжалом под мышкой и должен был казаться бездыханным, но я трясся от волнения и страха, потому что на том представление не кончалось – о, это была феерия! Над свечкой укрепили настоящий патрон, и все ждали, когда ударит выстрел. Выстрел грянул, и история эта запомнилась навсегда...

В школе я был уже завзятым актером, активным драмкружковцем. Занимался с нами отец известного ныне актера Сергея Юрского – Юрий Сергеевич Юрский, которому я многим обязан. Уж и не знаю, что он во мне такое разглядел, кроме, может быть, невероятного рвения, но он пригласил меня в театральный коллектив Ленинградского Дома работников просвещения, который помещался в великолепном дворце Юсуповых. Это уже была не школьная самодеятельность, а настоящий театр, со своим залом и сценой, постоянной труппой, регулярными спектаклями, на которые продавались билеты. Кроме того, мне случалось заменять заболевших исполнителей в так называемом передвижном театре, вполне профессиональном, выступавшем, как помню, в Доме печати, куда охотно ходили и ленинградцы.

В результате всего этого у меня появилось довольно много знакомых среди артистов и театральных работников, я вполне сносно разбирался в «кухне» сценического искусства, знал о всех мало-мальски заметных событиях в этом мире. И, разумеется, меня заранее извещали, когда приезжал из Москвы Всеволод Эмильевич Мейерхольд, художник, искусство которого вызывало самое пристальное внимание театральной общественности. Никогда не забыть мне, как Всеволод Эмильевич репетировал «Пиковую даму» в Малом оперном театре!

На репетиции собиралась вся труппа, а не только те, кто был занят в концертной сцене, – это были замечательные уроки мастерства и вдохновения. Мейерхольд, кажется, ни секунды не находился в состоянии покоя, он расхаживал по проходу, присаживался и снова вскакивал, жестикулировал, кричал, одобряя исполнителя или, чаще, отвергая найденное им. Он бежал на сцену, именно бежал, а не шел, чтобы показать, как надо произносить фразу, поворачиваться, улыбаться. Пластика его была необыкновенна, никогда более я не видел ничего подобного по выразительности, глубине и подлинности в актерской профессии. Есть режиссеры, которые могут только посоветовать исполнителю роли, подсказать, настроить его на выполнение задачи. Мейерхольд мог сыграть любую роль в своей постановке заведомо на порядок лучше любого из исполнителей, и это при том, что работал он не с куклами, которых надо дергать за ниточки, а с прекрасными актерами, чрезвычайно талантливыми и умелыми. Недаром его ученики почти все до единого стали впоследствии истинно народными артистами.

Всеволод Эмильевич любил, когда на репетиции присутствуют все его актеры, но терпеть не мог посторонних. А поскольку был он чрезвычайно вспыльчив, в гневе слов не выбирал, то мог ужасно наорать на чужого человека, оказавшегося в такой момент в зале, мог устроить кошмарный нагоняй виновным в проникновении постороннего и вообще опозорить на весь город. Надо сказать прямо, что теперь я его вполне понимаю. Репетиция – это акт глубоко интимный. Это творческий поиск для самого себя, когда актер или режиссер весь во власти неконтролируемых ассоциаций, когда он может еще путаться в тексте, сбиваться, повторяться, останавливаться на полпути, уходить в сторону, буквально вслепую нащупывая верный вариант. И дело не в том, что смущает чужой взгляд, что ты можешь упасть в глазах даже очень доброжелательно настроенного к тебе человека, точнее, дело не только в том, что ты показываешь таким образом изнанку своей работы. Хуже другое: когда на репетиции присутствует посторонний, неважно – званый или нет, – актер невольно, часто вопреки своему желанию, начинает играть для этого, пусть единственного зрителя. Так устроен человек, ежевечерне выходящий на сцену: он не может не стремиться завоевать признание своей аудитории, установить с ней контакт, воздействовать на нее. А время, отпущенное на репетиции, предназначено для другого – для сотен черновиков, эскизов, набросков, этюдов. Потом из них выкристаллизуется та картина, которую можно и нужно показывать публике. Всякий спектакль, если это живой, а не окостеневший организм, от каждой новой встречи со зрителем чем-то обогащается, как-то трансформируется, дорабатывается, изменяется, но это уже совсем другой процесс. Сказанное можно сравнить с приготовлением шашлыка: приятно смотреть, как нанизанное на шампур, уже подготовленное мясо шипит и крутится над углями, повар может даже на разные вкусы по-разному прожаривать баранину, но совершенно ни к чему видеть, как режут и свежуют овцу...

Но, однако, я так любил театр, так искренне интересовался загадкой сценического творчества, так благоговел перед Мейерхольдом, что не пропустил, кажется, ни одной его репетиции в Ленинграде в те годы. И вот однажды, сидя на корточках между последними рядами кресел в зале консерватории, я наблюдал, как Всеволод Эмильевич работал над постановкой «Горе уму» – так назвал он свою знаменитую версию классической пьесы Грибоедова. Каждый раз, когда он, вышагивая по проходу, приближался ко мне, я от ужаса втягивал голову в плечи. Наконец он заметил меня. Тяжелым взглядом уперся он в мою скорченную и, должно быть, жалкую фигуру. Долгие несколько секунд, которые мне показались вечностью, он смотрел на меня, как орел с неба смотрит на суслика прежде, чем камнем упасть ему на спину. Но затем повернулся и ушел к сцене...

В перерыве меня разыскал Алексей Иванович Бендерский, исполнявший при Мейерхольде функции режиссера-администратора, и сказал, что Всеволод Эмильевич хочет поговорить со мной. «О чем?» – спросил я робко. «Там узнаете», – важно ответил Бендерский. Я подошел к Мейерхольду в фойе, он снова поглядел на меня и, не здороваясь, не спрашивая, кто я такой и что здесь делаю, спросил: «Чей вы ученик?» Я совершенно уверен, что он не мог знать ничего обо мне, а тем более того, что я к тому времени заканчивал театральный вуз и учился у Владимира Николаевича Соловьева, близкого друга и соратника Мейерхольда, преподававшего в его студии в Ленинграде на Бронной и выпускавшего вместе с ним журнал «Доктор Дапертутто».

Я сказал, чей я ученик. «А почему у вас голос хриплый? Вы что, простужены?» – спросил Мейерхольд. Я ответил, что не простужен, просто у меня голос такой (а голос у меня и вправду был тогда без особенного металла). «Ну ладно, Бендерский вам все скажет», – заключил он и немедленно отвернулся. Чуть позже меня снова подозвал Бендерский и объявил, что меня приглашают в труппу театра Мейерхольда, что я буду репетировать в пьесе «Дама с камелиями», что мне придется переехать в Москву и чтобы я не беспокоился о жилье: Всеволод Эмильевич уже распорядился, и мне выделят место в общежитии театра. «Но он же не видел меня на сцене?» – спросил я в крайней степени изумления. Бендерский усмехнулся: «Всеволоду Эмильевичу этого не нужно...»

В полном смятении – шутка ли, такое предложение! – я отправился прямо из театра к Соловьеву: испрашивать совета. И Владимир Николаевич отговорил меня. Человек необыкновенно прозорливый и чуткий, он сказал, что, во-первых, меня ждет совсем другая дорога, самостоятельная и ничуть не менее интересная, и, во-вторых, дни театра Мейерхольда, к несчастью, уже сочтены. А ведь, строго говоря, и Соловьев мало знал меня: я был лишь одним из многих его учеников, только-только начинающим актером, ничего еще не ведающим о своем будущем пути. Но он что-то понял. Может быть, в том и состоит талант педагога, чтобы уметь угадать в новичке, делающем свои первые шаги, его будущее, предвидеть это заранее и готовить к этому будущему?.. Во всяком случае, Владимир Николаевич не только удержал меня от решения, которое, при всей его соблазнительности, было бы, очевидно, ошибкой, но и предложил мне работу, во многом повлиявшую на всю мою дальнейшую судьбу.

В Ленинграде и по сей день существует при Эрмитаже, в здании, построенном Кваренги, небольшой, всего на триста мест, но очень уютный и красивый зал, где действует историко-музыкальный театр. Соловьева, как замечательного специалиста по истории европейского театра, блестящего знатока комедии дель арте, пригласили поставить на этой сцене оперу-буфф в двух интермеццо «Служанка-госпожа», написанную в XVIII столетии итальянским композитором Джованни Перголези, прожившим всего 26 лет, но создавшим классические образцы в этом жанре. Там, в этой опере, есть всего три партии: две – вокалистов, одна – для мима. Ее-то мне и поручил Соловьев. Играл я ее с наслаждением, но относился к этой роли скорее как к любопытному опыту, почти приключению. И не понимал, что работа эта в чем-то близка к тому, чем я буду заниматься всю жизнь.

IV

После института я поступил работать в ленинградский ТРАМ – Театр рабочей молодежи, позднее он стал называться Театром имени Ленинского комсомола. Весь наш курс был направлен туда, что было редкой удачей для выпускников, поскольку сохранялся уже сложившийся ансамбль, твоими партнерами становились равные тебе по опыту и хорошо знакомые люди, а главное, ты не оказывался в положении робкого новичка рядом с маститыми метрами, что обыкновенно ждет начинающих актеров.

Ставили мы комсомольские пьесы, боевой и актуальный репертуар. В спектакле «Дружная горка» режиссер Михаил Соколовский назначил меня на роль Воробушкина – нелепого, нескладного человека, наподобие «рассеянного с улицы Бассейной», который, например, любил фотографировать, но всегда забывал снять крышку с объектива. Это была одна из главных ролей в пьесе, да и вообще мне с ролями везло, жаловаться не приходилось. Вскоре к нам в театр пришел замечательный режиссер, ученик Станиславского, Владимир Платонович Кожич, который впоследствии ставил спектакли в театре имени Пушкина и одну постановку осуществил в Ленинградском театре миниатюр. А тогда Владимир Платонович начал с пьесы Леонида Первомайского «Начало жизни». Моему тогдашнему постоянному партнеру и другу Леониду Александровичу Головко он предложил роль почти без слов, и тот страшно огорчился – подумать только, роль без слов, то есть почти в массовке, это же обидно... Я стал утешать Головко. Не так, мол, все плохо, давай завтра придем в театр пораньше, найдем свободное помещение и нафантазируем все про твою роль. На том и расстались.

Утром встретились, Леонид по-прежнему чувствовал себя оскорбленным, и я, стараясь его уговорить и успокоить, стал импровизировать, сочинять его герою биографию и характер, наполнять образ содержанием, о котором не позаботился драматург. Действие пьесы происходит во время гражданской войны. Герои – комсомольский отряд, юные красные бойцы. Когда командир спрашивает их, кто хочет отправиться в разведку, – весь строй делает шаг вперед. Тогда решают тащить жребий. Берут нужное количество бумажек, на пяти из них ставят крестик, поскольку нужно было только пять человек, скручивают и опускают в шапку. Виноградский – его и должен был играть Головко – подходит, вытаскивает бумажку, разворачивает и произносит: «Пустой – Виноградский». Вот и вся роль.

Я предложил Леониду: пусть это будет студент в гимназической еще форме, из которой он давно уже вырос, но в студенческой фуражке, помятой, с треснутым козырьком – и сделано это нарочно, чтобы казаться этаким бывалым парнем. Пусть он будет близорук и носит очки. Пусть идет к шапке с записками на цыпочках, словно боясь спугнуть свою судьбу. А перед тем пусть стоит в очереди, переминаясь от нетерпения с ноги на ногу и взволнованно теребя пуговицу на своей старенькой тужурке – так же, как теребит пуговицу Алексей Максимович Горький на одном из его портретов. И вообще хорошо бы, чтобы он чуть-чуть походил на Горького, казался бы таким же высоким, сутуловатым, много пережившим, но немного застенчивым и печальным.

Затем эпизод стал обрастать новыми и новыми деталями. Пусть Виноградский попытается предложить для жребия свою фуражку, втайне надеясь, что так он окажется ближе к удаче, что, может быть, его возьмут в разведку, раз он не пожалел фуражку. Надеясь и предчувствуя, что ничего у него не выйдет. Уж такой он невезучий человек. И когда пятеро счастливчиков. именно счастливчиков, коль им выпало счастье первым вступить в бой, а возможно – кто знает? – и совершить подвиг, уходят, Виноградский должен долго смотреть им вслед. И у него потекут слезы. Все хотят на фронт, все мечтают бить врага, но не так, как он! Ему очень нужно! Он бы их голыми руками!..

Но почему? В чем причина такой личной его ненависти к белогвардейцам? Тут я вообразил дружную, порядочную, но бедную семью, нежную, любящую мать и веселого, умного, ясноглазого отца, которые из последних сил надрываются, чтобы выучить своего единственного сына в гимназии, радуются его успехам в учении, воспитывают в уважении к людям и к своей собственной фамилии. И я представил себе, как отца зверски убивают бандиты, а мать в одночасье стареет от горя, и как юноша клянется отомстить врагам за все: за погибшего отца, за поседевшую мать, за годы их непосильного труда, за измывательства над всеми честными и бедными людьми, он клянется сделать все, чтобы это никогда больше не повторилось и чтобы на земле наступила мировая революция...

Леонид слушал меня довольно скептически, не в силах отойти от своей обиды, не особенно веря, что из нашей затеи получится что-нибудь путное. Я горячо доказывал ему, что именно так и нужно играть, увлекся, начал показывать и, конечно, не заметил, когда в комнату, где мы репетировали, тихо вошел Кожич. Он, наверное, довольно давно следил за нами прежде, чем мы обнаружили его присутствие. «Вот вы и будете играть эту роль», – сказал он, обращаясь ко мне, и, не дожидаясь, пока мы оправимся от смущения, вышел. Леонид был очень доволен – он избавился таким образом от унизительной, как он считал, работы, а я – безмерно удивлен. И только на премьере, когда меня наградили щедрыми аплодисментами, я вдруг почувствовал: это – мое. То, что и надо мне играть. Вышедшая вскоре в журнале «Рабочий и театр» рецензия под названием «Речь без слов» только укрепила меня в этом ощущении. Написана она была актером и критиком Алексеевым, и я очень благодарен ему, посвятившему статью одной крохотной роли, да еще почти безмолвной. Благодарен не только за лестные слова о моей работе, но и за то, что он, не зная о том, помог мне решиться на поступок для многих – и для меня самого – несколько странный.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.