Не знаю, как кто-нибудь другой, а я не берусь делить свою жизнь на периоды: вот это детство, а это уже отрочество, в такой-то день кончилась юность, а в такой-то наступила зрелость... Еще труднее было бы сказать, когда завершилась моя учеба и когда началось самостоятельное творчество. Вероятно, учеба и не должна прекращаться никогда. Этот процесс сопутствует нам с первого дня, иногда даже незаметно для нас самих. Но если человек отказывается учиться новому, если он заявляет, путь даже не вслух, а про себя, что познал все, – человека этого можно только пожалеть. А в искусстве это подобно преждевременной гибели. Кончилась учеба – кончился актер. Кончилось творчество. Дальше художник не только не сможет продвинуться вперед, но и не удержится на ранее завоеванных позициях.

У кого же учится артист? У жизни. А что значит учиться у жизни? На этот вопрос однозначно не ответишь, это можно понимать по-разному. Мне кажется, что нас многому учат друзья – люди, которых мы хорошо, близко знаем и которые относятся к нам неравнодушно, делятся с нами и ошибками своими, и находками, и победами. Мне везло на друзей, очень везло. Начиная со школы, с моего класса, из которого вышло довольно много людей в высшей степени незаурядных. Среди моих соучеников был, к примеру, Яша Зельдович, будущий знаменитый физик, академик. Я сидел на одной парте с внуком выдающегося врача Владимира Михайловича Бехтерева – Воликом, бывал у них в доме.

Простое перечисление имен моих друзей доставит мне истинное наслаждение. Оговорюсь только, что среди них не так уж много моих коллег, и это, наверное, не случайность. Между актерами, как бы странным это ни казалось, редко, точнее, реже, чем хотелось бы, встречаются люди, наполненные глубоким и самостоятельным содержанием. Артист – это губка. Сутки он впитывает, воспринимает впечатления, мысли, чувства для того, чтобы вечером за три часа с бескорыстной щедростью отдать все это своим зрителям. Он произносит слова, написанные драматургом, и произносит их так, как хочет режиссер, а отпечаток собственной души, личное отношение к предмету умеют привнести в роль лишь большие, настоящие профессионалы сцены. Все сказанное совсем не означает, что я без уважения и приязни отношусь к своим коллегам, напротив, но тянуло меня всегда к людям иных профессий. Может быть, потому, что я и сам – актер. Я был знаком с другом и первооткрывателем таланта Маяковского Давидом Бурлюком. Долгие годы дружбы связывали меня с Назымом Хикметом и Львом Кассилем, до сих пор я дружу с Владимиром Кассилем, сыном писателя, ныне главным реаниматором больницы имени Боткина. Очень дружен был с физиком академиком Артемием Исааковичем Алиханяном, знаком с физиком-академиком Аркадием Бейнусовичем Мигдалом, знал отца и сына Петра Леонидовича и Сергея Петровича Капиц – все это выдающиеся люди и замечательные ученые. Был достаточно близко знаком с Алексеем Толстым и Всеволодом Ивановым, Константином Паустовским и Юрием Олешей, Михаилом Зощенко и Юрием Германом. В добрых отношениях состою с Мариэттой Шагинян и Вениамином Кавериным. Дружу с поэтами Беллой Ахмадулиной и Андреем Вознесенским, Расулом Гамзатовым и Робертом Рождественским. Меня дарили дружбой архитекторы Иван Фомин и Иван Жолтовский, художники Мартирос Сарьян и Василий Шухаев, кинорежиссеры Григорий Козинцев и Михаил Ромм, летчик Анатолий Серов. Не раз встречался с Юрием Гагариным, хорошо знаком и со многими другими космонавтами – они часто приходят к нам в театр, а я бывал в Звездном городке.

Особые отношения связывали меня с прекрасным художником и режиссером Николаем Павловичем Акимовым. Это был человек необыкновенно острого ума, мысливший небанально, бравший под сомнение любые тривиальные истины. В своем творчестве он крайне редко шел логичным, размеренным путем, всегда предпочитая неожиданные решения, крутые повороты. Когда он репетировал со мною как режиссер, я просто поражался его идеям. Например, он мне говорит: «В этой сцене вы входите в дверь. Это скучно. Входите, лучше в окно!» «Но зачем, – спрашиваю я, – что мы этим хотим сказать публике?» «А ничего, – отвечает Николай Павлович, – просто зрители удивятся и обратят на вас внимание». Я ужасно спорил с ним, не соглашался, доказывал, что это будет пустое оригинальничанье, работа по принципу «лишь бы не так, как другие», а он только посмеивался. Ему доставляла удовольствие моя горячность, быть может, он и выдвигал подобные предложения только для того, чтобы поспорить со мной, молодым тогда артистом. Он был блестящий полемист, но в еще большей степени он был человек творческий. Теперь я вспоминаю сделанное им и снова убеждаюсь, что и в режиссуре, и в споре, и в оформлении спектаклей, и в рисовании плакатов Акимов проявился прежде всего как художник. Настоящий художник, с собственным, неповторимым взглядом на мир.

Мне приятно здесь вспоминать о друзьях. Но жизнь человека так складывается, что редко его окружают лишь те, с кем его связывает духовная близость, искренняя симпатия. Пожалуй, чаще бывает наоборот. И недоброжелатели, несомненно, оказывают весьма существенное влияние на судьбу человека, на формирование его личности. Хотя недруги наши того вовсе не желают, их влияние на нас сплошь и рядом бывает чрезвычайно благотворным. Правда, мы осознаем это обычно только через годы... Как бы то ни было, молодым людям свойственно крепнуть, закаляться, мужать в открытом столкновении с противником. Острые, бескомпромиссные конфликты помогают выработать бойцовский характер, который так нужен в жизни. Словом, о том, кто причинил вам зло, стоит иногда вспоминать добром.

Я расскажу здесь о человеке, который сказал как-то про себя с поразительной меткостью: «Друг я плохой, но враг – лучше не сыскать». По вполне понятным причинам мне не кажется необходимым называть его имя.

Одним из первых на советской эстраде он обратился к современной, актуальной, гражданственной тематике. Одного этого было бы достаточно, чтобы относиться к нему с почтением. К тому же был он человеком весьма образованным. И в работе его неизменно отличало незаурядное профессиональное мастерство.

Но отношения наши с ним складывались, мягко выражаясь, не просто. Я не думаю, что он ревновал ко мне, видел во мне конкурента. Он сказал мне однажды: «Вы еще только-только Аркадий Райкин, а я уже Иван Иванович Иванов» (но имя назвал, разумеется, свое). Однако был он ко мне чрезвычайно пристрастен, а это было довольно лестно для молодого артиста, но, как оказалось, еще более опасно. Помню, как на одном из конкурсов артистов эстрады произошла такая история.

Шел второй час ночи, все – и испытуемые, и члены жюри, и зрители – страшно устали. Неожиданно слышу, что мой старший коллега – он вел программу – объявляет мою фамилию. Я кидаюсь к своему реквизиту – это был стул, на котором лежали тросточка и котелок, а в нем всякие носы и усики, – по ходу своего номера я должен был показывать Чарли Чаплина. И вдруг вижу, что тросточки нет! Со всех ног я мчусь на первый этаж, а дело было в Колонном зале Дома союзов, там лестницы длинные, умоляю гардеробщиков, они выдают мне чью-то чужую инвалидскую палку с резиновым наконечником, и я, перепрыгивая через четыре ступени, бегу обратно на второй этаж. На сцену я вылетаю с выскакивающим из груди сердцем и, задыхаясь, начинаю свой монолог. После выступления я выхожу в артистическое фойе и обращаюсь к другим конкурсантам: «Ребята, люди вы или нет? Кто спрятал тросточку?» И мне отвечают: «Это он пошутил».

Я говорю об этом сейчас – пусть не покажется странным – с болью за прекрасного артиста и неординарного человека. Сохранить уважение к нему мне стоило труда. Но ни одному молодому артисту, вообще ни одному человеку, вступающему в жизнь, я не пожелаю такой опеки. Некоторые люди с годами забывают о том, что пришлось им испытать в юности, не находят в себе достаточной широты души, чтобы оказать новичку дружескую поддержку. Нет, все-таки друзья нужны нам более всего, они учат ценить и беречь искреннее расположение, отвечать на верность верностью, помогать ближнему. И если я в какой-то степени доволен своей жизнью, своей биографией, то во многом потому, что судьба щедро одарила меня встречами с настоящими людьми.

Говоря о своих друзьях, я, наверно, не с того и не так начал. Еще мальчиком, занимаясь в самодеятельности, я был приглашен выступать в соседней, 41-й женской школе. Не помню, что я играл, но ясно помню, что обратил внимание на девочку в красном берете, в котором было проделано отверстие и сквозь него пропущена прядь черных волос. Это было оригинально и осталось в памяти. Через несколько месяцев я встретил ее на улице, узнал и вдруг увидел ее живые, выразительные, умные глаза. Она была очень хороша собой, мимо такой девушки не пройдешь... Тем не менее я прошел мимо, не остановился, стесняясь заговорить с незнакомой особой на улице. Прошло несколько лет, я стал студентом Ленинградского театрального института. На последнем курсе я как-то пришел в студенческую столовую и встал в очередь. Обернувшись, увидел, что за мной стоит она. Она заговорила первая, и этот разговор я помню дословно. «Вы здесь учитесь? Как это прекрасно!» «Да, учусь... А что вы делаете сегодня вечером?» «Ничего...» «Пойдемте в кино?» Когда мы вошли в зал кинотеатра, заняли свои места и погас свет, я тут же сказал ей: «Выходите за меня замуж». С тех пор прошло больше сорока лет.

Мы в семье (у нас двое детей: Екатерина и Константин, мы зовем их Катя и Котя, оба они стали актерами) часто вспоминаем историю нашего знакомства с Ромой – она мой главный и ближайший друг. Рома – хорошая актриса, обаятельная, добрая женщина и лучший в мире человек. Необычное ее имя имеет свою историю. Ее родители ждали и желали мальчика, которого решили назвать Романом, а когда родилась девочка, они дали ей имя Рома. Фамилия ее – Иоффе, она из семьи выдающегося физика, создателя колоссальной научной школы Абрама Федоровича Иоффе. В первые годы сценической деятельности Рому часто спрашивали, какое отношение имеет она к знаменитому ученому. Работавшая с нами Рина Васильевна Зеленая предложила: «Пусть Рома и будет Рома». Позднее ее артистический псевдоним стал фамилией.

Мне кажется, что Рома стала для меня неизмеримо большим, чем иные жены для своих мужей, – товарищем по искусству, тонким и умным советчиком, редкостно чутким партнером на сцене. Она одарена разносторонне – прекрасно, на мой взгляд, писала. Ее очерки, путевые заметки, эссе много печатались, и мне очень приятно, когда в предпраздничные дни приходят поздравительные открытки из редакций не мне, а ей.

Есть такая восточная легенда. Бог создал человека двуглавым, четырехруким, четырехглазым, а потом разделил на две половинки. И с тех пор мыкаются по свету эти несчастные половинки, ищут свою недостающую часть. Иногда находят, чаще – нет. Нам с Ромой повезло – мы нашли друг друга. Легенду эту рассказал мне скульптор из Алма-Аты Сэрэнжав Балдамо и подарил скульптуру, созданную по ее мотивам. Две фигуры, изображенные им, не то вот-вот расстанутся, оторвутся друг от друга, не то, нежданно встретившись, сольются в единое целое. Не хотелось бы думать, что их ждет разлука...

Скульптора Сэрэнжава Балдамо мне было бы приятно считать своим другом, хотя не знаю, право, как расценивает наше знакомство он. Дело, конечно, не в том, что он подарил мне свою работу, он поделился со мной знанием пусть и наивной, но поэтичной и символичной легенды, а значит, сделал мою жизнь богаче и полнее.

III

Я учился в ленинградской школе № 23, бывшем Петровском училище. Со старых времен там сохранились некоторые установления, делавшие атмосферу в этом учебном заведении довольно своеобразной. При школе существовало несколько квартир, где жили преподаватели. Большинство из них с годами стало уважаемой в городе профессурой, наши учителя вели курсы в университете и других вузах, но по традиции не оставляли уроков в школе. В результате уровень преподавания у нас был значительно выше, чем в обычной общеобразовательной школе. Особенно серьезно и основательно нам читали химию, физику и другие естественные науки – в итоге у нашей 23-й появился явный крен в химию, или, как теперь говорят, химический уклон. В большой мере это было заслугой директора, крупного ученого Виктора Феликсовича Трояновского. Он вкладывал столько души в свою учительскую работу, так верил в могущество педагогики, что даже от дочери своей Елены, мечтавшей стать актрисой, потребовал, чтобы она сначала окончила педагогический институт, а уж потом думала о театральном поприще...

Для большинства моих соучеников было большой удачей попасть в такую школу, где давались столь глубокие знания. Но для меня это было сущим наказанием. Я как-то очень рано понял, что некоторые предметы в нашей программе меня начисто не интересуют, а только зря отнимают время. И научился довольно ловко уклоняться от ненавистного мне уклона, что тоже, вероятно, потребовало некоторых актерских данных. Впрочем, если бы каждый хитроумный шпаргальщик, мастер списывания и подсказок, специалист по вдохновенному вранью у классной доски вышел бы на сцену, в зале осталось бы довольно мало народу. Точно так же если бы всякий двоечник в школе оставался бы двоечником в жизни, то полезных членов нашего общества было бы куда меньше, чем есть. Видимо, общеобразовательное обучение слишком долго нивелирует ребят, а методы преподавания в школе недостаточно избирательны и совершенны, но это – разговор особый, а я, строго говоря, не числю себя знатоком таких проблем.

Моей школой стал театр. Даже не могу сказать точно, с какого возраста я начал проводить за кулисами столько времени, сколько мог. Любимым моим. пристанищем был Ленинградский театр имени А. С. Пушкина, где играли тогда замечательные актеры: Николай Константинович Симонов, Илларион Николаевич Певцов, Борис Анатольевич Горин-Горяинов, Екатерина Павловна Корчагина-Александровская, Елизавета Ивановна Тиме, Юрий Михайлович Юрьев и многие, многие другие. А приезжали к нам на гастроли вахтанговцы, не раз бывал в моем городе Всеволод Эмильевич Мейерхольд...

Я лез в театр через все мыслимые и немыслимые щели, как-то раз даже через дымовую трубу, хотя в это и трудно поверить. Смотрел спектакли из будок суфлера и осветителя. Меня знали все контролеры и рабочие сцены, поначалу гоняли, но потом привыкли и иногда даже помогали спрятаться от грозных режиссеров и нервничающих артистов. Мне было совершенно неважно, что я, допустим, видел этот спектакль уже сорок три раза. Больше того, я вообще предпочитал смотреть не из зала, а из-за кулис. Меня бесконечно волновало таинство превращения, происходящего с актером, когда он неожиданно перестает быть обыкновенным человеком и становится персонажем пьесы, жившим, быть может, в другом веке, в другой стране и вообще очень мало похожим на исполнителя роли. Поразительно: вот стоит актер у выхода на сцену, рассказывает забавную байку, которые всегда ценились в театральной среде, и вдруг, по условному знаку, выбегает на ярко освещенное пространство и играет высокую трагедию, наполненную смертельными страстями! А вот его товарищ, как в воду опущенный, переживает семейные неприятности или мучается зубной болью – через минуту он будет хохотать перед публикой, пустится в присядку или запоет жестокий романс!

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.