Бабье лето

– Иногда собор называют костелом... Строили его без малого тысячу лет, заложив в основание кусок мощей – руку святого Витта.

Они долго ходили по Пражскому кремлю, постояли во Владиславском зале королевского дворца, прислушиваясь к странному сыпучему шороху, раздававшемуся под старым гулким полом, всматриваясь в стены, где из-под штукатурки проглядывала древняя кладка.

– Здесь проходят заседания национального собрания, здесь выбирают президента, – пояснила Анна. – А раньше проходили коронации.

Потом они долго любовались лестницей всадников, по которой во Владиславский зал въезжали рыцари, прямо на лошадях въезжали – шаг ступеней лестницы был приспособлен к шагу тяжеловесных скакунов.

Анна много рассказывала, и Исаченков с растроганным вниманием вслушивался в ее голосу ловил любую перемену в интонации, в окраске голоса, настрое речи. Ему за последние дни стала дорога эта молодая женщина, загадочная, добрая, близкая и далекая одновременно, тактичная, умная; он чувствовал, что теряет ориентацию, ровно летчик в тумане, он готов был совершить безумство ради нее и напряженно вытягивался в стойке, бессильно сжимал пальцы в кулаки – сжимал и разжимал, сжимал и разжимал...

— Давным-давно чешский князь Вацлав был убит своим братом, – рассказывала Анна. – На гробнице князя и поставлен костел... А вот еще... Идите сюда, идите... Видите? – Она показала на толстенную кованую дверь с проржавевшими петлями, мрачную, словно из корабельной брони склепанную. – Здесь государственная сокровищница, здесь корона, жезл и... – она запнулась на секунду, – ну золотое яблоко с крестиком наверху, его еще на игральных картах изображают...

— Скипетр?

— Да нет... Скипетр – это посох, жезл, о нем я уже сказала... В общем, забыла, как называется...

Исаченков виновато улыбнулся, потер пальцами подскулье, жалея, что по профессии своей далек от знаков королевской власти, от сокровищ, – он, конечно же, знает, как называется это яблоко с крестиком, не раз слышал и читал о нем, да запамятовал...

— Сокровищница, – продолжала Анна, – имеет семь запоров, семь замков и семь ключей. Один ключ раньше находился у короля, другой – у архиепископа, три ключа – у высших чиновников церкви и так далее... И открыть сокровищницу можно было только, когда все семеро сходились вместе. Сейчас эти семь ключей находятся у других людей – у президента республики, у председателя Национального собрания, у главы федерального правительства, у мэра Праги... Цена всех трех предметов королевской власти равна цене всего собора, представляете? Со всем его золотом, с серебряной гробницей, с дорогими камнями...

— Целый роман написать можно.

— Можно, – согласилась Анна.

Когда шли обратно, молчаливые, чуть отрешенные, еще во власти впечатления от увиденного, а груз впечатления был ощутимо тяжек – наверное, от неприступности церквей Пражского града, от тяжелой мощи огромной двери, ведущей в сокровищницу, от мрачной веселости химер, повисших на здании собора, от стылой гулкости полов, по которым было страшновато ходить, от спрессованности веков, один за другим промелькнувших перед ними, – то Анна неожиданно остановилась, строго и ясно посмотрела на Исаченкова, и он от этого ее взгляда вдруг почувствовал усталость, опустил голову, глядя в черные, совсем не изношенные плиты мостовой.

– Слышите? – спросила она.

Откуда-то из-под земли доносилась музыка, негромкая и медленная, полная осенней печали, щемящего шума дождя, шороха листьев, которые ветер гнал по пустынному асфальту, были слышны далекие, едва различимые голоса, да еще знакомо пахло дымной прогорклостью шпикачек, перцем, хорошим табаком, жилым духом домов. Он повернул голову, увидел витрину комиссионного магазина, в которой было выставлено старинное оружие. Черные с боевыми иззубринами шпаги, мечи с бронзовыми рукоятками, короткие стилеты с гранеными наконечниками и перламутровыми, в сиреневых переливах ножнами, гнутые, со сплющенными концами саб^ги, испещренные арабской вязью, среднеазиатские ножи-пчаки с золотой насечкой у корня, вытащенные из мягких шевровых кобурок, расшитых цветной кожей. У мужчины в крови всегда сокрыта тяга к оружию, он может часами стоять у подобной витрины и любоваться...

Изъеденные дождем, в шрамах-выковыринах каменные ступени вели вниз, в полутемный подвальчик, где за столом сидели люди, потягивали из высоких кружек пиво – черное, густое, когда его подают, наверху громоздится высокая, древесного цвета шапка пены, шевелится, как живая.

— Этот пивной ресторанчик называется «У Малвазе», он самый старый в Праге, ему лет пятьсот, если не больше. Малвазе – это, говорят, был такой владелец пивного завода...

— Зайдем, – согласно кивнул Исаченков.

Ресторанчик был совсем крохотный, создавалось впечатление, что он насильно втиснут в угрюмые каменные своды, на его теле защелкнуты кандалы, он опоясан, зажат оковами, и это навевает печаль, заставляет волноваться, – кажется, вот-вот рухнут своды, вдребезги раскрошат столы, навсегда вышибут из помещения хмельную негу, дух еды и питья. Они около часа сидели в ресторанчике, медленно потягивали пиво, довольно дешевое, всего две кроны кружка, но такое вкусное, что в уголках глаз даже вспухали слезы – пиво и горчило и было сладковатым, дразняще щекотало нёбо, обдавало вязкостью, сложным замесом хорошо проваренного хмеля и ячменя... Под конец в дымной светлоте ресторанчика неожиданно появился Гриня – крутые оглаженные плечи обтягивала полосатая безрукавка, на лице – лихая пиратская ухмылка, щеки лоснятся, кажется, проколи – и впрямь брызнет из них тугая помидорная жижка; он выгреб, буквально выгреб ладонью из-за спины Жанну, подтолкнул под лопатки:

— Топай вон к тем двум, молодым-интересным. Подсаживайся, а я пару пива закажу! – Через минуту он вернулся с двумя кружками в руках, плюхнулся на скамью, сунул нос в пену, шумно отхлебнул. – Нич-чего. С таким пивом жить можно. Хотя пить вообще-то... того!