Бабье лето

— В какой же?

— В третий.

— Рассказали бы, – осторожно, внутренне чувствуя, что можно нарваться на отказ, попросил Исаченков.

Она немного помолчала, и тогда Исаченков решил, что все, плохой из него гусар-сердцеед, не умеет он знакомиться с женщинами, нравиться не умеет, – пора прятаться за непрочный щит равнодушия. Он нырнул в самого себя, как в аквариум, но тут же ему пришлось возвращаться, всплывать наверх.

– Для начала переведите стрелки на два часа, – услышал он чуть насмешли вый голос. – Здесь среднеевропейское время. Два часа разница с Москвой.

Он повозился в темноте, стараясь подцепить пальцами колесико завода, передвинул стрелки, произнес тихо:

— Перевел.

— Что вам рассказать... Много замков, если успели заметить, дворцов, зелени. Прибрано все... Много садов, плантаций хмеля, много слив и яблонь, особенно вдоль дорог. Много чистых, ухоженных деревенек, в которых мостовые моют, как полы. Много пивных баров с черным и светлым пивом, много музеев.

— Музеи я люблю, – тихо произнес Исаченков, и она откликнулась на его призыв, начала рассказывать о музеях.

— У чехов пристрастие к устройству музеев выражено особенно ярко. По любому частному поводу они могут изобрести экспозицию, подобрать все тонко, со вкусом, и главное – интересно. Например, я была в музее шляп... Очень маленький, уютный музей, помещается всего не то в двух, не то в трех комнатах в старом каменном доме. Собраны шляпы всех времен и народов, начиная с романского периода... Это примерно десятый век... С романского периода до наших дней. Чего там только нет! И головные уборы епископов, и русских митрополитов, и турецкие фески, и женские чепцы, и даже шляпа австрийского служащего, сделанная из петушиных перьев, и бараньи шапки гренадеров, и головные уборы великих граждан Чехословакии, в том числе генерала Людвика Свободы... Казалось бы, частность – головные уборы... Ну, действительно, что для человечества история шляп? А ведь это история развития общества. Нигде социальное неравенство не проглядывалось так ярко, как в костюме... В той же шляпе, если хотите...

— Вы учительница? – спросил Исаченков и рассмеялся тихо и благодарно – за то, что исчезла боль, стало спокойно и тепло на душе, за то, что ему не дали уйти в самого себя, нырнуть в аквариум, в собственное забытье.

— Нет, я не учительница, – качнула она головой. – Я инженером работаю. На хлебозаводе. А еще я неосвобожденный комсомольский работник. Секретарь комсомольской организации. Вот так.

— Даже не верится, – признался Исаченков. – Такой романтичный рассказ о шляпах и вдруг – нате! Проза! Хлебозавод... Как вас зовут?

— Анна.

Он посмотрел полуприкрытыми глазами на рекламу, втянул в себя маслянистый застойный городской воздух.

— Теплынь какая!

— Бабье лето, вот и теплынь.

Что-то забытое, тревожное снова проснулось в нем, какое-то сложное чувство охватило его, и Исаченкову стало непривычно знобко, будто он заплыл далеко в море, откуда нитка берега не видна, и собрался уже повернуть обратно, как бешено замолотило сердце, он понял, что на обратную дорогу у него не хватит сил, и кожа при этой мысли враз покрылась гусиными точками, укусами холода, и губы посинели, съежились, подернулись морщинами, ему захотелось стать на что-нибудь твердое, но ногам не на что было опереться – под ногами бездна...

Тут их позвали в комнату, где начались танцы, и Исаченков, пользуясь общей сутолокой, тихо ретировался к себе в номер, разделся, улегся спать и быстро уснул, – он даже не услышал, как довольно скоро вернулся раздосадованный Гриня, ругаясь и бормоча: «Молодая-интересная, а современности никакой...»

Подтверждение словам Анны насчет того, что вдоль дорог в Чехословакии растут яблони и сливы, Исаченков получил на следующий же день, когда «Икарус» вез их по направлению к польской границе. И по ту и по эту стороны бетонки, впритык одно к другому, были посажены яблоневые деревья, сквозь зеленую, по осени уже потерявшую лаковость листву стреляли красные зарницы – крупные спелые яблоки. Яблоки лежали и у корней деревьев густой притягивающей россыпью, так и хотелось остановить автобус, кинуться под стволы и, будто в детстве, набить карманы крепкими, звонкими плодами. Исаченков поднялся со своего кресла и, взмахивая руками, – «Икарус» шел ходко, и на поворотах его заваливало то в одну, то в другую сторону – пробрался вперед, где сидела Анна, остановился, крепко держась за поручень, нагнувшись, взглянул на дорогу. Потом посмотрел на Анну, отметил, что глаза у нее сегодня не как вчера – не черные и не глубокие, а какого-то веселого темно-орехового тона.