РОДИНУ, где камень, кинутый в городового, убеляет волос кинувшего сединой, могут любить только городовые, а Яну 18 лет - у него голубые глаза и проступающая проседь. По профессии Ян слесарь. Время, наполняющее золотом карманы пана Пяста (владельца мастерской), заставляет слесаря сделаться землекопом. Ян выдержал экзамен на новую квалификацию: подкоп, вырытый им в тюрьме спас жизнь трем.

Пять суток волчьей свободы стоят года тюремной неволи. Ночью, переходя границу, в зарослях березняка, изнемогая, Ян крикнул, отторгнутой одним шагом родине.

- Погоди, Польша, мы еще пройдемся по тебе с триумфом...

Где-то неподалеку грохнул выстрел. Мшистый туман всполз над зарослями; утро подымалось мутное, сочащееся сыростью; всклокоченные облака струились, размывая кое-где еще мерцавший мусор звезд, но в груди у Яна уже ломало льды и трепыхалось боем разгоряченное советской землей сердце!...

ДЕСЯТЬ верст - это от Колосова до Столбцов. От полустанка, где разбит польский пограничный пункт до первой крупной пограничной станции, это - отрезок насыпи, лежащей на чужой земле, где дефензива, пристава, урядники, где мужик зол и угодлив, баба согбенна и покладиста.

Десять верст, это - отрезок рельсового пути, скользящего по перелескам, столь обычным в нашем белорусском крае, где, куда ни кинь, - колеблет тишину береза, стынет оголтелый лист осинника и только изредка лоснятся пажити, похожие на спелые бабьи хрустки.

Эти десять верст необходимо пройти нашему советскому поезду. Он идет с Койданова, веселя воздух и кружа землю через пограничный пункт - Колосове в осиннике, в березняке, где мхи пахучи, корневища редки и приземисты, угрюмые грибы хмельны; в истошной самогонной сырости еще нередко встретите неубранные раны земли; черепки снарядов густо перемешаны здесь с жестью разложившихся консервных банок, с кольцами ручных гранат: черная вода еще томится в окопах, но зубы проволочных заграждений прочно притупились ржавчиной и потным папоротником; земля глушит зеленью разрозненный металл и топит его в сырой почве.

В Колосове остановка - две минуты. Поезд упирается в шлагбаумы - в пограничный столб, в арку, живо напоминающую такие же досчатые наспех сколоченные в Могилеве, в Быхове, в Можайске, в честь Октябрьской или иной годовщины. Арка принадлежит нам. На ней флаг СССР и надпись: «КОММУНИЗМ СНЕСЕТ ВСЕ ГРАНИЦЫ».

В ответ ей молчит польский пограничный столб, выпятив вперед медную с узкоголовым орлом грудь. На белой бронзе выбито тупыми буквами: «ЖЕЧЬ ПОСПОЛИТА». От дождя флаг мокнет, белое алеет, и офицер польский озабоченно меняет пораженную дождем материю, с ненавистью поглядывая на арку.

Каждый раз, когда доносится до арки глухой, захлебывающийся свисти сонную тишь рельс встряхивает гул, оживают стынущие по обеим сторонам границы флигеля. Из флигелей вскакивают и бегут бойцы. На них форменные гимнастерки, шлемы с алыми, манящими пятиугольниками и фуражки с острыми белесыми орлами. Отчетливо звучит команда; несколько винтовок отделяются и, колыхаясь, носятся вдоль насыпи.

В развертывающийся на чужой земле поезд, вскакивают часовые. В пасмурном безмолвии винтовок машинист трогает и гонит паровоз за десять верст до первой пограничной станции. В рельсовом ее раздолье поезд делает свои маневры, перебрасывая груз на польские составы.

Когда перестают свистеть и дребезжать гудки, сигналы сцепщиков стушевываются в тиши на станции, поезд подают на первый путь, он издает густой вздох и порожняком прет до родного Кайданова.

Оттого и странный здесь народ машинисты. Случай был с Коржиковым Захар Иванычем, который рассчитал, что паровоз его пойдет в Польшу утром 3 го сентября.

II

ВЕЧЕРОМ под светлый праздник Захар Иваныч, неуютный кайдановский машинист, сидел в Кайдановском станционном клубе, коренастый и низкорослый, с лицом бурым, просверленным оспой, на котором ласково мотались обветшалые глаза.

Перед ним на небольшом столике, приставленном к буфетной стойке, стыл стакан желтого невразумительного чая (Захар Иваныч уважал пиво и пришел в клуб несколько навеселе).

Вокруг, в пламенном сиянии электричества, в разноголосом сонме говоров и восклицаний суетилась комсомольская братва. Был антракт, и публика, как отработанный в цилиндре пар, рвалась из дверей зрительного зала; заторы усложнялись в коридорах, возбужденные лица парней и девушек сплетались в буйно трепещущие гирлянды.

Сидя за своим столом, Захар Иваныч всматривался в русые, курносые и иные лица. Не так ли - думал он, бобыль, и кандидат Российской Коммунистической Партии - поднимется новая молодая поросль над топью свергнутой жизни. Не так ли, - поднимается скобленная сотнею кружков, вышколенная и вымуштрованная работенкой, новая суровая молодежь.

Попыхивая и рассуждая так, Захар Иваныч увидал вдруг знакомое лицо парня. Он плыл в пучине сомкнутых людских тел, отчаянно гребя локтями. Его лицо было, как и прежде, широко раскрыто со странно остановившейся улыбкой. Огромные его глаза блестели, точно кто-то смазал их голубым лаком. В парне трудно было бы узнать Яна, но машинист узнал его и вспомнил, как выделенный от местной МОПРы принимал юношу на пограничном пункте, как бегал по «Н. С.» и «П. Ч» с просьбой от ячейки дать ему работу. Теперь Ян так же походил на иностранца, как индюк на курицу. На нем была синяя от прозодежды блуза; как все ребята, он носил ее по вечерам с галстуком, лелея, как обновку.

- Яков, закричал Захар Иваныч, подозвав парня и указывая место подле себя, или не узнал МОПРы?. Или - как устроился в Севере, значит, пропадай всемирная со всеми потрохами. Или как?

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.