Две новеллы

И в порыве добра и братства ко всякому зверью я сказал про себя и раз и другой: а ну, выходи, лиса, а ну, появись, красная, и правда, я не стану в тебя стрелять!

И вдруг она появилась.

Я тогда не понял, откуда она взялась, и сейчас не знаю – просто увидел вдруг, как она вскидывалась дугой и мелькала посреди поля, как, подпрыгивая, играла длинным своим хвостом...

И остальные ее заметили, это стало видно по тому, как все в цепочке пригнулись, все сделались пониже ростом.

Я тоже опустил плечи и сгорбился, смотрел теперь на лису исподлобья: может быть, даст подойти поближе?

Она медленно побежала нам навстречу.

Стоявший от меня первым Саша Капустин растопыренной пятерней повел книзу, и все мы тут же очутились на земле, все сидели теперь, разбросав ноги в тяжелых сапогах, уже слегка пригнувшись вперед и, хоть была она еще далеко, уже твердо прицелившись.

Такая рыжая на зеленом поле, она приближалась не торопясь, и по мере того, как медленно забирала наискосок, все мы судорожно перебирали ногами, все елозили по начинавшей оттаивать земле, вели корпусом, и только руки наши, сжимавшие ружья, оставались безжалостно неподвижными.

Лиса вышла на меня.

Когда она, шмыгнув по мне черными глазками, уже собиралась юркнуть в лесополосу, до нее было не больше тридцати метров, самая стрельба, и стволы мои плотно лежали у нее под передними ногами, они мерно двигались – лиса как будто подталкивала их огненно-рыжей грудью.

Бывает на охоте такое ощущение, что все сделано тобой по всем правилам жестокой игры и никуда теперь зверю не уйти – осталось только нажать крючок...

Я уже медленно надавливал на податливую металлическую скобку, и вдруг, словно опомнившись, слегка приподнял стволы, и, так же точно, как целил в лису, ударил в неживой куст репейника на краю поля. Пожухлый репейник резко мотнулся, прыгнула испуганная лиса...

– Ты куда метил?! – орал позади меня Паша Капустин. – Нет, ты скажи, куда?

Сдернул с головы громадную свою шапку и в сердцах пустил ею под ноги.

Солнце стояло уже в зените, когда, возвращаясь, мы снова пошли через пахоту, и тут-то, на этом бесконечном, как мне тогда показалось, поле, я навсегда оставил свой авторитет удалого сибиряка-охотника...

Днем пахота оттаяла, и густой чернозем сделался точно клей. Только обобьешь ноги, как сапоги опять начинают жадно тяжелеть, и через несколько шагов ты уже снова не идешь, а беспомощно ковыляешь на облепивших подошвы колтунах... Опять останавливайся, отдирай тяжелые ошметки, опять жди, пока икры перестанут мелко подрагивать.

Сперва я снял и положил в свой пустой рюкзак куртку, затем отправил туда же свитер, – рубаха на спине была хоть выжми. Горьковатый, с полынным привкусом пот высыхал на горячих губах, глаза пощипывало, и я стоял, стащив кепку, и тоскливо смотрел, как мои товарищи, не нарушая цепи, уходят от меня все дальше и дальше...

Когда я выбрался наконец из черного месива, они давно уже лежали на рыжей соломе около большого скирда на краю поля. С каким наслаждением повалился я с ними рядом!

Это потом уже я освободился от рюкзака, потом сбросил сапоги и тоже подставил гудящие ноги ленивому степному ветерку, который пригрелся на этих спелых ворохах золотой, еще не потерявшей сытого пшеничного духа соломе. А сперва я просто опрокинулся навзничь и обмяк... Лежал молча, только глядел и глядел в синий свет у себя над головой, в далекое его и неслышное сияние, и хотелось мне одного – чтобы это состояние блаженного равновесия, которое приходит, когда лежишь на земле и смотришь в небо, продлилось как можно дольше.

Потом мы сидели вокруг белой тряпицы, на которой, кроме матово отсвечивающей жирком вареной курицы и куска толстого, с розовой прослойкой домашнего сала, разложены были сваренные вкрутую яички, соленые огурцы, горка глянцевых чесночных зуоков да разрезанная крест-накрест крупная, с добрый кулак, головка лука, сидели и неторопливо закусывали. Паша Капустин, прижимая к груди большой, с поджаристой корочкой каравай, длинным охотничьим ножом каждому отрезал от него ломоть за ломтем, и мне все казалось, что горбушку, которая останется, он обязательно потом бережно завернет в эту самую тряпицу и аккуратно определит в уголок рюкзака – понесет потом ребятишкам «от зайчика». Когда мы были мальчишками, ничего не было вкусней этого хлеба, кусочек которого отдавал нам с братом, возвратившись с охоты, отец или мать приносила с поля.,. А может, это казалось только потому, что в то время, вскорости после войны, не было ничего дороже хлеба – и ржаного, и кукурузного, и хлеба из отрубей пополам с картошкой?