Две новеллы

– Или добычу нести. Ну, предположим, два зайца. Ну, три. Да по такой дороге тащить – одно удовольствие. Покряхтывай себе! А что такое выносить из тайги убитого лося? Пятнадцать раз с рюкзаком туда и обратно по грудь в снегу... Под конец уже и не рад будешь и сам себя проклянешь!

И друзья опять понимающе соглашались: да, мол, ясное дело – Сибирь!

На верхнюю гряду мы поднялись перед восходом солнца. Небо уже выцвело, погасли на нем последние звезды, зато внизу, в голубоватой зыби, длинно растянувшаяся вдоль реки наша станица, сплошь усеянная теперь крапинками огней, напоминала далекую туманность.

По неширокой седловине мы вышли на равнину, и тут я опять остановился и замер. Над бархатистой от изморози пахотой, которая в размытой полумгле казалась фиолетовой, поднимался темно-синий Эльбрус, и верхушка его льдисто сияла ослепительным холодом.

Мои товарищи торопливо уходили вперед, а я все стоял и смотрел, как светлеет и светлеет далекая гора и вслед за отступающей к подножию густой синью по бокам ее спускается молочная белизна такой чистоты, какая, наверное, бывает только ранним утром глубокой осени.

Свет, озарявший снеговую гору, все набирал яркости, и уже казалось, будто такое не может длиться долго, будто что-то сейчас произойдет...

И макушка Эльбруса тоненько вспыхнула и загорелась вдруг алым пламенем.

Я побежал догонять друзей.

– Сколько прожил в нашей Отрадной, – стал говорить, запыхавшись, – а такое первый раз... или просто забыл?

Они уже держали ружья наперевес, уже расходились цепью.

– Ребятишками-то на гору так рано никогда не выходили, – негромко отозвался Паша Капустин.

Сергей был уже далеко, зато Саша Мирошников так же тихонько поддержал:

– Это потому, что теперь с ружьем...

И Паша совсем уже еле слышно отозвался:

– Пуще неволи, как говорится.

Охота! Для меня это слово вобрало в себя и горячий стук сердца, и запахи, которые помнишь годами, и смертельную усталость, без которой ты не был бы потом счастлив. И больше всего я благодарен своему увлечению не за то, что ел копченую лосину и пельмени из медвежатины...

Охота ранней ранью поднимала меня из теплой постели, она не раз и не два толкала из дому в такую пору, когда хороший хозяин собаки не выгонит, и заставляла злую пургу пережидать где-либо под разлапистою пихтой или студеную ночь коротать у скупого костра. Но как бы в награду за все за это однажды вдруг ты замечал над камышами сумерки, колдовская тишина которых долго чудилась тебе где-то уже в другом краю – Встречал на пустынном косогоре звонкую от осеннего золота осинку, которая, как свеча, озаряла потом непогожие твои зимние вечера... Видел низкий, летящий над волглым жнивьем косой клочок тумана, который вдруг неслышно уносил тебя в запредельные дали – ты или уже бывал в них когда-то, или очень хотел побывать...

Теперь я все оглядывался на облитую золотом снежную гору, когда полумрак разом приподнялся, вокруг посветлело. Четкая линия на краю озимого поля впереди слегка приподнялась и сломалась, и там стала медленно и неровно прорастать, стала выдавливаться из земли шляпка нетерпимо жаркого солнца. Длинными, чуть провисшими строчками побежали от нее ровные стежки всходов, и каждая травинка в каждом своем рядке стала неповторимо зелена, и у каждой один и тот же правый бочок тонко засеребрился от легкой изморози...

Я шел крайним, и на другом конце наглей цепочки уже не раз и не два гремели выстрелы, но сегодня я к ним относился без зависти. Бывает, придет к тебе на охоте такое настроение, когда как будто ни с того ни с сего вдруг подумаешь, как это хорошо – жить на белом свете, дышать полной грудью, и ощущать холодноватые с морозца запахи земли, и видеть ее краски, – до того хорошо, что от этого вдруг защемит душа... И ничего тогда тебе больше не надо – ни подкинутого смертельным выстрелом зайца, который только дернется на земле и через мгновение затихнет навсегда, ни какой-нибудь другой убитой тобой животины, пусть каждая живет и тоже радуется и тугому току горячей крови в самой себе, и щедрому миру, да вольной воле вокруг, пусть живет!

Скоро мы продрались через голубоватые заросли терновника, свернули вбок, пересекли шуршавшую падым листом лесополосу и очутились на краю другого озимого поля. Со всех четырех сторон оно было ровно окаймлено серыми рядами сквозивших деревьев, а зелень посредине была такой мягкой и сочной, что мне подумалось: а вот как не хватает ей живого ярко-рыжего пятнышка, тогда бы все здесь в единый миг преобразилось!