Вернись, Титу, вернись…

«О, ты, человек, живущий одним ожиданием!..»

Так ответила взглядом птица.

Старая легенда рассказывает: когда-то очень давно мать потеряла сына, которого звали Титу, и превратилась в маленькую птичку. И с тех пор каждую весну и каждое лето и в садах, и в нолях за околицей слышится зов ее раненого сердца: верни-йсь, Титу, верни-и-ись!..

Так и бабушка Гошехан.

Разве могла она и дальше спокойно возиться с луком! Опять она спешит в дом, опять начинает ворошить старую одежду. И хоть помогать ей сейчас не надо, бабушка зовет меня – ей хочется с кем-нибудь поговорить.

– Не было в этом большом ауле мальчика, который так любил бы машины, – начинает она, разглядывая на свет латанную-перелатанную рубашку. – Да-да... Еще ходил в школу, а целыми днями пропадал у трактористов на стане. Может, на роду у него написано, что создал его аллах для поля, для хлеба, который они убирали да сеяли?

– Пришлось мне попереживать, – продолжает она, вздохнув. – И неохота, чтобы школу бросал, когда все дети учатся. И его жалко. Стану говорить: да ты посмотри на себя! Какой из тебя тракторист? Они все вон какие здоровяки! А он: подожди, ты еще увидишь! Старые трактористы говорили, что руки у него и правда золотые, недаром он и в армии сразу нашел себе эту машину!

Бабушка Гошехан молчит, чему-то улыбается и, глядя на меня, говорит с укором:

– Не захотел-таки учиться! Буду, говорил, успевать и там и там – лишь бы разрешила уйти из школы... Ах ты, широкоротый хитрец!

Так она и будет теперь разговаривать, словно это не я перед нею стою, а Кандаур.

– И отец твой всю жизнь тебе почему-то потакал, а на меня даже покрикивал... Жизнь, мол, она очень большая и толстая книга, и пусть-ка парнишка всю ее хорошенько полистает. Куда мне спорить с двумя? А ходил бы в школу и дальше, глядишь, и стал бы учителем. Учил бы в нашем ауле ребятишек... разве бы из тебя не вышел учитель? Руки вон какие белые да тонкие, только и держать карандаш или эту палочку, которой что-нибудь показывают. Нет, заладил: ты только погляди, какой я большой!.. Вытянулся, как на деревянных вилах рукоятка, и рад... е-е-е! А стал бы учителем, не сел бы на эту машину, к которой, люди говорят, страшно даже подойти, глядишь, и не пришлось бы теперь так долго ждать!

Помолчит-помолчит моя бабушка Гошехан и снова начинает припоминать:

– После первой уборки привез домой три или четыре мешка пшеницы – большие мешки! Дали ему на трудодни, а Комболотоков Ибрагим помог ему, он тогда на подводе... Ой, как много, я говорю. А он: это что! На следующее лето я тебе заработаю еще больше! И разве не заработал бы? А тут этот германский гяур, этот проклятый Гитлер...

Она кладет рубаху на лавку рядом с собой, втыкает в нее иголку, а руки вытягивает на коленях и задумывается... О чем она сейчас думает? Маленькая моя бабушка... И правда, какая она становится маленькая!

Но вот она произносит тихо, почти про себя:

– Да только оставил же он мне зачем-то эти свои кресала! Я ладони подставила, а он высыпал: смотри, нан, обязательно это сбереги! Раз так сказал, значит, они ему еще пригодятся, значит, придет... Он ведь и раньше был такой, всегда возвращался с поля последний. Люди уже умоются и поедят, уже на улицу выйдут, а его нет и нет. Что такое?.. А там, говорит, оставалось еще немножко, дай, думаю, доделаю, чтобы на завтра не оставлять... всегда! Всегда он приходил последний, к чему, к чему, а к этому я давно привыкла.

И опять бабушка Гошехан улыбается:

– Ах, ты, хитрец широкоротый! Ничего им не сделалось, твоим кремням, – берегу...

И так на меня внимательно смотрит, что я думаю: может быть, я очень похож на Кандаура?

В большой комнате опять я стою перед портретом, который в городе пересняли с маленькой фотографии – -ее Кандаур прислал, когда только учился на танкиста... Долго стою.