... – Папа, вставай, уже вечер.

Федя сел, распаренный, – тень давно уже отодвинулась, – но с легкостью в теле и в голове, только в глазах еще мельтешили остатки сна. Сыновья стояли синие, с крупной гусиной кожей, с плотно сжатыми фиолетовыми губами. «Перехлюпались», – подумал Федя и спросил:

– Обедать ходили?

– Ага. Тебе вон принесли, – показали на кусок хлеба с поджаренной колбасой. Есть Федя не хотел, к тому же в авоське лежал у него обед, но он, полнясь к

сыновьям любовью, улыбнулся им одними глазами. Ответили они ему тем же: чуть сощурившись.

– Нам идти надо.

Пошли две уменьшенные Федины копии и не оглянулись, не отвлеклись ничем, как солдаты в строю. Федя, собрав на переносье две вертикальные морщинки, глядел вслед сыновьям. Его крепкое, маленькое лицо было по-детски простое, бледноватое. Белесые, едва заметные брови насоплены. аккуратные губы чуть кривились, будто он собирался что сказать или улыбнуться; в карих, под припухлыми веками глазах таилось постоянное раздумье.

Ему было хорошо оттого, что выспался, что в размягченном теле накопились силы, которые так приятно чувствовать в себе привыкшему к тяжелой работе человеку, и вообще хорошо, да и все. Только пить шибко хотелось. «Остыну, искупаюсь и попью», – думал, раздеваясь.

Солнце уже дробилось за верхушками деревьев; ветерок заперебирал торопливо листву, да раздумал, осел в тень прохлаждаться. Подняв руки, Федя сушил подмышки, стоял маленький, игрушка игрушкой, весь перетянутый жгутиками мышц, потому его кожа, мало видевшая солнца, и вовсе казалась тонкой, с прозрачной синевой. Федя никогда не думал о своей внешности. В шахтерской бане он не стеснялся наготы и все не мог понять, почему это Елена стесняется при нем раздеваться.

Казалось, Феде ничего не надо от жизни. Он мало спал, ел тоже мало, не любил сладкого. Носил он и в праздники и в будни один и тот же суконный костюм, рубашки сиротского цвета, серенькую кепку, и как-то незаметно было, когда одежда на нем изнашивалась и заменялась новой. Со стороны поглядеть, так будто миновали его радости и печали, ненависть и любовь – словом, все то, чем живут люди. Федя, как река подо льдом: вот берега, вот русло, но где заводи, где перекаты – ничего не видно. И только, может быть, Елена да напарник по забою Василий Багин умели угадывать все живучее в Феде.

Багин прогонистый, крепкий, как жила, а руки – прямо от узких плеч бревнами, сложи их вместе – толще туловища будут, лицо – топор. Сам шумливый, а доброты, что у овцы.

– Поставим вот так крепь? – спрашивал он у Феди.

Федя глухо гукал себе под нос, вроде откашливался, сдвигал бровки, и Багин взрывался:

– Чего не согласен-то?! Этак, что ли? Ну и говорил бы сразу, а то разорался!.. Они часто беседовали и даже спорили

– Ну, – спрашивал Багин, – как сыновья-то учатся?

– Да ходил... – Федя старательно глядел в пол, морщил крутой лоб.

– Вот балбесы! – возмущался Багин. – Ты их почаще ремнем пугай. Я своего... В Федином лице что-то едва заметно менялось, он делал слабый жест рукой. Для Багина это было как целая речь.

– Ты говоришь – нет, а я тебе другое скажу: ремень – средство верное. Это в семьях ученых... А нам без ремня никуда.

– Ничего, – выпускал Федя слово.

– А ты не горячись. Подожди, послушай... Елена рассказывала соседкам:

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.