Молчун Косожкин

– Простынешь ведь! – Тамара суетилась, накидывала ему на плечи ватник, мешала работать.

Уголь хлынул в вагонетку, грозя пересыпаться через края, и Федя закрыл люк.

– Чего не ругаешься? Все ругаются, а ты?.. – Тылом ладони она терла глаза. – Бутится и бутится, а канат на лебедке рвется-а...

Нужно было уходить, но он еще смотрел, как Тамара, повиснув всем телом на рычаге, билась на нем; крышка люка подавалась шажками, и уголь тек из переполненной вагонетки на почву.

«Зачем она сюда пришла?» – подумал, жалея ее.

– Я больше не задержу лаву, ей-богу!

Федя не мог ее больше слушать. Виноватая, беспомощная, какая-то будто напуганная, она все стояла перед глазами и мешала работать.

Вскоре увидел Тамару в раскомандировочной, где было полно мужиков и разговор шел по-русски крепкий. Она вошла, и гомон смялся. Тамара села на стул у дверей. В бордовом костюме, в бумажных чулках, туго обтягивающих колени, она показалась Феде крупней и крепче той, какою увидел ее в шахте, только лицо было тем же, по-детски робким. Ей некуда было глядеть – кругом мужские лица, а их взгляды тянулись к ней, одни – совестясь, украдкой, другие – в открытую, и Феде эти взгляды казались оскорбительными для Тамары; ему было стыдно за нее и хотелось, чтобы она поскорее ушла.

– Чего пялишься? Сладенькая, да? – Навалоотбойщик Гореев навис над Федей, полушепотом пробасил: – Ну, погляди, потешься.

Федя снизу покосился на Гореева и поразился невероятным размерам его головы и толщине надбровья, где, казалось, могла бы свить себе гнездо ласточка. И все равно красивая была у Гореева голова.

«Скажет что еще. – и буду с ним драться».

Й это решение как будто приблизило его к Тамаре. И, наверное, с того часа он и стал думать и чувствовать не только за себя, но и за Тамару, воображая, как прямо-таки чудовищно грубы и противны будут для нее все парни, кроме него.

Он стал жить Тамарой, и осень эта была теплой и томительной, непохожей на все осени, какие он до сих пор прожил. Уходил из общежития в город, надеясь встретить Тамару случайно, да случай – дурак, еще отец так говорил, когда искали в тайге женьшень.

Тогда он шел за город, в предзимний лес, жег костер, слушал жесткий шорох дубняка и тяжело думал об отце, о братьях и о матери, о ее заброшенной могиле, к которой теперь безбоязненно выходят звери, и так ладно в его думы вплеталась Тамара! Мысленно обходил с ней окрестности Васильевки, и были у них одни воспоминания, одна грусть, ибо ему казалось, что знают они друг друга давным-давно, и это давнее было то ли там, в тайге, то ли здесь, в городе, но все равно было, а значит, и наперед будет, и Тамара теперь так же, как и он о ней, думает о нем, и приятно им до боли нежить и беречь обоим одно и то же.

На шахте он видел Тамару редко и всегда среди людей, а насыпка работала теперь бесперебойно. Но однажды услышал желанное: «Опять насыпка!..»

Надо было пойти, да ноги не выдержали, побежали и тут же словно запнулись о брошенное Гореевым:

– Нос не разбей, страдальщик! – и добавил похабщину.

Федя растерянно оглянулся – ему показалось, что Гореев вырвал из него тайное и живое и топчет резиновыми сапогами. ... – Бункер забутился, Федя-а! «Ага, насыпка», – очнулся, и стал клюкой пробивать затор.

– Что с тобой? – тревожилась Тамара. – Весь бледный... На, попей, – совала флягу.

Пил с перерывами, и как хотелось сказать о том, что скопилось в душе, что носить одному было больше нельзя, да такое слово только вместе с языком бы и вырвалось.