Верное сердце

– Дай я. У меня острая финка, – сказал Чепонис. Он закинул за спину автомат, снял рукавицы, и в это время откуда-то сбоку, от железнодорожной насыпи, раздалась трель автоматов, и трассирующие пули с посвистом протянули мимо комсомольцев красные нити. Штарас скомандовал: «Ложись!» – и, припадая в снег, заметил, как неловко, будто подкошенный, упал навзничь Чепонис.

– Альфонсас убит! – скорее себе, чем товарищам, крикнул Штарас, но Корбутас и Петраускас не слыхали. Вжавшись в снег, они с яростью стреляли длинными очередями в сторону насыпи. У них были тяжеловатые автоматы с круглыми деревянными прикладами. Били автоматы плотной строчкой и каким-то устоявшимся басом, вселявшим в душу веру в то, что с ними не пропадешь.

Фашистские патрули – обходчики железнодорожных путей – не отличались упорством и смелостью в стычках. Пять спешных винтовочных выстрелов с опушки леса им чудились пулеметной партизанской очередью. А тут работали три автомата, и как работали!..

Патруль не преследовали. Чепонис лежал вверх лицом, раскинув руки. В его согнутых лодочкой ладонях собиралась влага – таял снег. Он был жив и склонившихся над ним друзей оглядел как-то внимательно и строго.

– Всыпали им? – шевельнул он губами. – А меня вот в ногу. Разрывной...

Чепониса надо было перевязать, уложить в кровать. Но чем перевязать? Где эта кровать и тепло? Как добраться теперь до города?

– Все будет хорошо, Альфа, – веря в свои слова, сказал Штарас – Ты только крепись, слышишь? Раны в ногу... Они не опасны. Это скоро заживет, я знаю.

В наступившем дне далеко проглядывалась заснеженная даль. В лесу исчезла ночная таинственность, и он стоял теперь неприветливый, холодный, немой.

– Что же делать! – тихо, будто у самого себя спросил Корбутас.

Петраускас молча подложил шапку под голову Чепониса, а Штарас торопливо снял с себя пиджак и разостлал его на снегу.

– Надо идти, – сказал он, – Отсюда недалеко деревня Вайтаришкяй. Как-нибудь донесем на пиджаке...

Шли полями и перелесками, утопая в снегу и сбиваясь с шага. Чепонис кусал свои побелевшие губы, плотно зажмуривался, но тут же открывал веки и умоляюще глядел поочередно на друзей. Но они не останавливались.

За снежной пеленой показалась наконец деревня. Над горбатыми, крышами домов кое-где вились сизые султаны дыма. Ветер пригибал их книзу, разрывал в клочья, пропитывал метель, горьковато-сладким запахом смолы. Почему-то казалось, что война обошла стороной здешние крыши, и худо ли, бедно ли, но под ними живут люди, правя свои нехитрые дела без особых тревог и волнений.

К деревне подошли с глухой ее стороны – от околицы, и все, кроме Чепониса, увидели несколько санных упряжек, стоявших на середине улицы, окруженных людьми в длиннополых черных шинелях. На санях лежали узлы, одеяла и подушки; слышалась не то песня, не то протяжный женский плач.

«Полицейские... Народ грабят!» – догадались комсомольцы. Удерживая на весу Чепониса, они остановились в тяжелом оцепенении.

– У них же... только винтовки. И те старые... – проговорил вдруг Чепонис – Вы оставьте меня, а сами...

И друзья оставили его в сугробе.

Когда человек вложил в свой справедливый путь все силы и цель его близка и зрима, горе тому, кто попытается загородить этот путь! И пусть перед ним стоят трое или четверо, одетых в шинели любого покроя и цвета, все равно победит он, наступающий, потому что на его стороне великий закон бытия – право!

Именно этого оружия не имели полицейские. Оттого при первых выстрелах комсомольцев люди, одетые в черные шинели, начали разбегаться, подчиняясь уже своему воровскому правилу: спасайся кто как может!

...Чепониса друзья нашли в прежней позе, под плотным слоем снега, будто под простыней. Но глаза его метель не запорошила, они спокойно глядели в небо и моргали.