То ли сцена, то ли поляна в лесу. Женщина в белом платье, в красной шали... Все расплывчато, неясно, в дымке времени, в воспоминании. И так прелестно и поэтично, так свободно рождается образ, что невольно опять вспоминается та дивная песня «Вечор поздно из лесочка я коров домой гнала...». Кстати, у этой песни существует много вариантов, разных слов. И мне кажется: вот этот размытый образ, эти непрорисованные линии – один из живописных вариантов этой песни.

Ниточка образа, песни все вела и вела меня дальше...

Ленинград, Александро-Невская лавра. Усыпальница Шереметевых. Искусствовед Ю. Пирютко показывает мне ветхие книги, записи... Как жестоко, однако, мстил Санкт-Петербург отступнику-графу! На похороны его супруги-крестьянки пришло лишь несколько должностных лиц, из родственников – никого... Зато простого народа – «многолюднейшее стечение»! По многолюдности ее похороны могли сравниться лишь с теми, что были устроены в 1719 году фельдмаршалу Петра I Борису Петровичу Шереметеву, когда за гробом от Фонтанного дома до Александро-Невской лавры не только шел «пеши» Петр I, но и масса людей. И как бы назло этому Санкт-Петербургу, его сословному презрению Шереметев исступленно служил памяти жены, словно запоздало оправдываясь перед ней.

Перед смертью Прасковья Ивановна завещала: дать приданое ста бедным невестам, построить дом для бедных, бездомных людей (граф построил такой дом – Странноприимный на Садовом кольце в Москве, ныне больница имени Склифосовского), дать вольную всем девушкам, которые были при ней...

Она принадлежала к тем людям, которым годов отпущено немного и они рано предчувствуют свою судьбу и оттого живут полно, интенсивно, праведно и создают столь мощное силовое поле, такое излучение, что надолго заражают им близких. Такие люди легко берут вину на себя, казнятся, мучаются. «плачут и рыдают», но изменить раз избранному пути не могут.

В начале XIX века у всех на слуху были стихи Жуковского; «Ах, нежная душа, природу покидая, надеется друзьям оставить пламень свой!» Почему-то мне кажется, что в этих строках – отблеск ранней смерти Жемчуговой (в 34 года от чахотки). И кажется мне, обаяние личности Параши столь велико, что пламень, оставленный ею, освещал жизнь ее близких до конца их дней. Николай Петрович пережил свою супругу всего на пять лет, он забросил театр, все ему постыло без милой черноглазой певицы.

Да, прелестная мелодия народной песни «Вечор поздно из лесочка...» изысканная и легкая, когда-то услышанная мною в детстве, наполнялась все новым содержанием...

А Таня? Что она, поразившая меня в Останкине девушка с веселыми глазами? О ней и ее жизни после ухода великой подруги – особый разговор.

...Люди – как реки: если Прасковья Ивановна – река причудливая, извилистая, неспокойная, то Татьяна Васильевна Шлыкова – в те годы одиночества – равнинная река, долгая, полноводная.

Вернемся к портрету Аргунова. У юной Тани умный, насмешливый взгляд, широко расставленные глаза, лоб большой и ясный, русые косы и тонкие губы с вздернутыми уголками. Она стройна, невысока ростом. Во всем облике спокойная уверенность, независимость и живой ум.

Она пережила свою подругу на целых шестьдесят лет, хотя ее театральная биография кончилась одновременно с Парашиной.

Но началась вторая, не менее славная полоса жизни, о которой почти ничего не известно. Что же было дальше с крепостной балериной? Останкинский театр отсверкал, отблистал. Может быть, и не надо искать следы ее в прошедших днях?

В 1803 году Шлыкова получила «вольную». Молода, красива, можно идти в любой казенный театр. Можно сделать выгодную партию. Но... она не вышла замуж, не пошла в театр.

Книги, архивные документы, воспоминания, собранные по крупицам, свидетельствовали о том, что первая крепостная балерина была образованной женщиной, человеком природного ума. Благодаря редкой общительности она имела знакомых в самых разных сферах петербургской жизни – от тульских родственников до крупнейших деятелей культуры XIX века. Она свидетель войны 1812 года, очевидец декабрьских дней 1825 года, пережившая шесть царей, Крымскую войну и, наконец, отмену крепостного права!

Современник писал: «Перед ней проходили лица, свершались события, она оставалась неизменною, держалась спокойно, с достоинством, в разговоре своеобразна и поучительна, в воспоминаниях любопытна».

Представим себе картину лета 1827 года. К чугунной решетке дома на Фонтанной набережной подъехала коляска, в ней смуглый, с вьющимися волосами юноша. Это Орест Кипренский. В его распоряжении здесь две комнаты, где много света. Уже не раз Шереметевы ссужали его деньгами, они дали ему возможность побывать в Италии, учиться там. А теперь, летом 1827 года, он каждый день приезжает сюда в немалом волнении: здесь встречается с Пушкиным и пишет его портрет...

Навстречу выходит Татьяна Васильевна, ей уже за пятьдесят, но она все так же стройна и так же гордо поднята ее голова. Чай, варенье и рассказы – прекрасное сопровождение работающему художнику и позирующему поэту.

С. Д. Шереметев в своей книге писал, что «баба Таня» жила безвыездно в Фонтанном доме, значит...

В Ленинграде прекрасные экскурсоводы (есть такое племя самоотверженных людей). Я говорю с одним из них.

– Какие нити могли связывать писателей с Фонтанным домом?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.