Михаил Ульянов: «Театр, жизнь, мысль»

– Но читатель может привести свои доводы: я, мол, токарь, целую смену стою у станка – и ничего, а предложу вам точить детали – ваших сил хватит часа на два. Нечто подобное может сказать и слесарь, и шофер, и представитель любой другой специальности, и все они, видимо, будут едины: играть – ваша профессия, сцена, зрительный зал – привычная обстановка.

– Все это верно. Только есть существенный нюанс. Пока токарь у станка один, он работает без проблем. Но привели к нему двадцать учеников, и стали те в сорок глаз смотреть, как он точит детали. Уверен, через три часа у нашего мастера руки опустятся. От усердия. Он не может на людях работать, как наедине с собой. Он начинает играть. Так уж устроена человеческая психика. А мы каждый день работаем под наблюдением чужих глаз. И никуда от этого не деться.

– Неужели с годами к этому не привыкаешь?

– Нет. Никакой актерский опыт не поможет мне отрешиться от зрителя. Если начну играть сам с собой, я буду выглядеть сумасшедшим. Да и кому нужна такая моя игра? Ведь театр всегда существует для зрителя, вместе со зрителем и только во время того, когда зритель сопереживает происходящему на сцене.

Наша профессия уникальна в том смысле, что при работе не позволяет расслабляться ни на мгновение. Выходя на сцену, я многое должен уметь, помнить и соблюдать. Я должен хорошо знать свой текст и текст партнеров по спектаклю. Держать в памяти мизансцены и чувствовать партнера. Ходить именно в нужный момент и в нужную сторону, и помнить, когда следует повернуться на чью-то реплику и как на нее отреагировать. И при всем при этом я не вправе забывать о зрительном зале и о сверхзадаче спектакля... Короче, я должен все время соединять воедино множество всяких компонентов, из которых состоит моя роль, без возможности исправить ошибку по ходу спектакля. Если художнику не понравилась композиция картины или какая-то ее деталь, он может спокойно стереть все или закрасить и нарисовать заново. Опять не понравилось – снова перерисует. Артист не может обратиться к зрительному залу:

– Подождите, товарищи, я тут малость ошибся, поэтому сейчас сыграю вам по-другому.

Пока идет репетиционный период, делай и переделывай, сколько душе угодно. Но наступает день, когда изменить ничего не возможно, когда я уже не имею права ошибаться. Но я ведь тоже человек. Бываю усталым. Бывает, не очень хорошо себя чувствую, у меня бывает дурное настроение или гнетут какие-то заботы. Но всего этого я не должен нести с собой на сцену. Вчера один наш актер пожаловался:

– Какая сегодня ужасная погода, у меня так болит голова. Наверное, давление.

И он начал путать текст. Ему было тяжко. Но отказаться, раз уж он начал спектакль, не мог.

Вы когда-нибудь видели Аркадия Райкина за кулисами?

– Нет, никогда.

– А я видел много раз. Не сейчас, а раньше, когда он был еще человеком другого возраста и здоровья. Так вот этот веселый, подвижный, искрометного ума и юмора человек, с изящной легкостью доводивший своей игрой целый зрительный зал до колик в животе, так вот, этот самый Райкин через мгновение сидел за кулисами мокрый, выжатый как лимон. Потому что вся его кажущаяся легкость, подвижность, изящность и, как бы сказать, импровизация ему достаются огромным трудом и титаническим напряжением.

Говорят, к этому можно привыкнуть. В какой-то мере можно. Годы, опыт помогают брать себя в руки. Но не до конца. Вот сейчас я играю Ричарда. Играю давно, и, казалось бы, все ясно. Но всякий раз перед выходом на сцену где-то глубоко в мозжечке сидит страх. Он существует помимо моей воли всегда.

– Но есть период, когда, как вы сами сказали, вы можете экспериментировать, пробовать, ошибаться, когда можете быть раскованным, – это время репетиций. С чего начинается работа над ролью: с ее осмысления или выучивания текста?

– У каждого свои методы и секреты. Есть артисты, чьи головы подобны записывающим аппаратам, они запоминают все мгновенно, буквально с листа. Я же отношусь к той категории людей, которые с большим трудом заучивают текст, особенно с годами. Для меня этот процесс многопланов. Прежде всего мне надо понять его. Зубрить, абы запомнить, – глупость. Я должен понять, что, как и почему происходит. Параллельно, естественно, идет запоминание реплик, фраз, монологов. Когда я понимаю роль, как говорится, по первому снегу, тогда уже начинаю ее просто учить. Что называется, вбивать в мозги. А дальше репетиции.

Так как мне запоминание дается тяжело, а роли у меня большие, то работа с текстом – большой и тяжелый труд. Но все-таки он не самое главное.

Главное – поиски характеров, доведение спектакля до высших кондиций готовности, когда и коллектив и режиссер могут сказать, что они, кажется, достигли того, к чему стремились. Этот подготовительный этап, составляющий значительную часть работы над пьесой, остается за кулисами и неизвестен зрителю. Часто он доставляет актеру больше удовольствия, чем игра в спектакле.

– Почему?

– Процесс черновой работы над ролью, репетиции – это как бы плавание к неведомой Индии, которая тобою, возможно, и будет открыта. А приплываешь-то иногда совсем не на тот остров и не на тот материк или на тот, да он оказывается совсем не таким, о каком ты мечтал. Отсюда – разочарование. К тому же сам процесс работы на этой стадии свободнее, раскованнее, безответственнее. Можно пробовать так и эдак, можно рисковать, ошибаться, менять акценты – и все это интересно. Но наступает момент, когда уже ни менять, ни ошибаться нельзя. Спектакль сдан, принят, появился в афише. И ты видишь, что, хотя искал много, нашел все-таки мало. На заветном берегу совсем не те пальмы...

– Сейчас вы играете трех великих людей, совершенно разных по характеру, из совершенно разных исторических эпох. Как вы сказали, создавая образ, вы стараетесь привнести в него нечто такое, что было бы созвучно проблемам и мыслям, волнующим наших современников. Для этого, видимо, недостаточно только текста пьесы?