Михаил Ульянов: «Театр, жизнь, мысль»

– А если ваша концепция не совпадает со взглядом режиссера или театра?

– Если не совпадает в кино – я отказываюсь от роли. Если в театре, где отказаться сложнее, я начинаю искать и как-то выворачивать все-таки на свое. В конце концов в каждой роли, которую тебе предлагают, можно найти то, что созвучно жизни.

Кстати, театр вообще всегда одновременно и хрупок и непобедим, неповторим и единствен именно в силу его злободневности, современности. Потому любой спектакль живет до той поры, пока он созвучен сегодняшнему пульсу, пока он является составной частью нынешнего дня. Как только он отстает или начинает повторять избитые, устаревшие истины, а жизнь уходит вперед, спектакль неизбежно умирает и больше никогда не возвращается. Однако свое дело в течение своей жизни, короткой ли, длинной ли, он все равно успевает сделать: направить мысли зрителя в определенное русло.

– И когда он возвращается, то возвращается в новом качестве?..

– Чаще всего. Опыт театра Вахтангова показывает, что всякое возвращение почти всегда добра не приносит, если это просто повтор, этакое музейное возвращение. В театре, как в речке, в одну воду нельзя войти дважды. Даже такие классические наши спектакли, как «Человек с ружьем», «Перед заходом солнца», надо создавать заново. Потому что сегодня иное время, чем. скажем, пятьдесят или тридцать лет назад, иной зритель, иной уровень его знаний, иное восприятие обычных вещей.

Например, в фильме «Егор Булычов», интересно поставленном Сергеем Соловьевым и превосходно снятом оператором Леонидом Калашниковым, мне довелось играть главного героя. Картина эта, на мои взгляд, получилась серьезной, глубокой. Но почему-то не пошла, и судьба ее не сложилась. Но сейчас я о другом. Я, вахтанговский актер, знающий почти дословно, как играл Булычова замечательный актер Борис Щукин, не мог играть так, как он это делал в 1936 году. Если тогда Булычова играли как протест против всего, и в те годы это было логично, то в наше время нужно было играть эту роль не как протест, а как желание разобраться, почему так все происходит в жизни. Поэтому нынешний главный герой не был столь ерническим, столь шумным. Он был не протестующим, а скорее углубленным философом, который старался понять, отчего он живет не на той улице. И герой мой был другим не потому, что я, знаете ли, хотел сделать эдак по-другому. Просто я не мог смотреть на своего героя по-старому.

– Выходит, каждому новому поколению актеров приходится утверждать свои концепции, доказывать, что именно они отражают истинную жизнь. А как же тогда быть с опытом театральных предшественников?

– Одна кубинская актриса сказала, что играть в театре – это все равно, что плыть по реке в лодке и веслом бороздить воду. За тобой на какое-то время образуются волны, потом они смыкаются, и все остается по-прежнему: ни следа твоего, ничего. В театре есть что-то эфемерное, как у бабочки. Слишком кратко время ее яркой, красочной жизни. Исчезает же она быстро и бесследно. А что остается от театрального актера? Десяток рецензий да воспоминания современников: как он играл! А спроси сейчас, кто такой Степан Кузнецов. Знает кто-нибудь? А как играл Щепкин, как играла Ермолова? Никто не знает. И нам уже никогда не представить этого.

Может быть, это уже и не нужно. Для своего времени, для своего поколения они были выразителями каких-то определенных чувств того времени. Сегодня другое время и другие выразители. Может быть, не такие великие, как Ермолова, но все равно более созвучные нашей эпохе.

Или вот представим себе, что Иннокентий Смоктуновский был актером в тридцатые годы. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, он не занял бы такого места в искусстве, как сейчас. Тогда такой актер был не нужен. А в наше время он вырос в крупного мастера. Конечно, кому-то он может нравиться больше, кому-то меньше. Однако объективная суть дела непреложна: он стал у нас лучшим выразителем так называемого интеллектуального кино и театра.

– А что, на ваш взгляд, главное в профессии актера? Что лично вы ставите в своем цеховом деле на первое место и является ли ваш этот критерий определяющим, когда вы оцениваете работу коллег?

– Я считаю, что в каждой профессии, особливо в искусстве, свою работу нужно исполнять наилучшим образом. Поэтому и в нашем актерском деле я ставлю во главу угла профессионализм, ибо он достоинство и доброе имя театра.

– Но это требование применимо и к любой другой специальности.

– К любой-то любой, но в театре особенно заметны и зримы всякий дилетантизм, приблизительность, спустярукавизм. Тем паче, что восприятие игры, театра вообще крайне субъективно. Поэтому тут в ходу какие-то необъективные, неощутимые оценочные категории типа «нравится – не нравится», «люблю – не люблю». Поэтому порой очень красивый, но бездарный мальчик своей свежестью и голубыми глазками может нравиться больше, чем играющий с ним рядом виртуозный актер, но не такой, допустим, обаятельный и красивый. Поэтому всегда есть искушение подменить кропотливую работу чем-либо полегче, что тоже позволит достигнуть известного успеха. Именно поэтому я считаю профессионализм наиглавнейшим достоинством актерской работы, ее визитной карточкой. Особенно сейчас, когда так много кино, телевидения, театра, когда мы завалены зрелищами, а хороших актеров не хватает, естественно, общий уровень падает. Ну разве наберешься таких, как Евгений Лебедев, Сергей Юрский, Алиса Фрейндлих и Марина Неёлова, Олег Ефремов и Иннокентий Смоктуновский, Юрий Яковлев и Юлия Борисова, на те две сотни лент, что снимаются ежегодно в нашей стране, на те десятки теле- и радиопередач, которые ежедневно приходят в наш дом? Отсюда проблема качества. Все вроде бы играют. Все кошки серы. И все хорошо. Да еще критика подогревает зрительский интерес, воспевает этакий общий уровень и подъем. Но как сказал на одном совещании старейший эстонский режиссер Панса: «Как бы нам не потерять в этом шумном дилетантизме живую душу театра».

Все вроде как у людей: громко, внятно, по правде, а строго-то говоря, все это табуретки. Резные же кресла могут делать только немногие мастера. Но как это ни странно, и мастерские работы и ремесленные поделки зачастую проходят у нас по одной графе с усредняющим наименованием «мебель».

Вот поэтому-то из всех достоинств, которыми должен обладать актер, я превыше всего ставлю профессионализм, а в нашем цехе ценю виртуозных мастеров: как кариатиды, они держат на себе хрупкое здание театра.

– Вы сказали, что профессия актера ко всему прочему требует еще и немалых физических сил. Что вы имели в виду? Может быть, объясните на примере своего обычного рабочего дня?

– Это разные вещи. Рабочий день может пройти до такой степени бестолково и глупо, что устаешь не от труда, а от безделья и бессмысленной суеты. Подобно чесотке, они не дают нам ни минуты покоя: съездить, позвонить, договориться, встретиться, посидеть, посовещаться, уехать, приехать. Как прожорливый косяк рыбок пираний, череда мелких дел до костей обгладывает наше время. Вертишься как белка в колесе – и все на месте.

Но, говоря о физической тягости нашей профессии, я, конечно, имел в виду не это. Сейчас я играю три крупные роли: Ричарда, Наполеона, Антония. Возьмем Ричарда и Антония. Три часа я на сцене. Три часа я говорю стихами. Три часа я стараюсь показать все нечеловеческое напряжение этих великих людей. Но сам-то я не великий, а обыкновенный человек, и для того чтобы хоть в малой степени передать их величие, мне нужно напрячься до предела своих возможностей, все время работать на форсаже, расходовать себя в разносе.

Притом есть еще одно обстоятельство, требующее большого нервного напряжения: тысяча зрителей, сидящих в зале. И каким бы опытным я ни был. я все время ощущаю две тысячи глаз, которые меня проверяют, придирчиво оценивают мою работу. Это тоже напрягает, заставляет внутренне быть неспокойным. К тому же своей ролью я хочу утвердить, доказать какую-то мысль, идею, и мне необходимо слышать, чуять, получается это или я бьюсь впустую. Такая обратная связь иногда завязывается, иногда нет. Спектакль – дело живое Конечный его успех порой зависит не от актера, а от настроения зрителя, многих непредсказуемых и неподвластных нам причин. На дворе сырая погода, и зритель пришел с мокрыми ногами. Он сидит злой и все воспринимает иначе, чем в погожий день, и ничем ты его не расшевелишь. Пусть читатель вспомнит, как ему самому приходилось когда-то выступать с трибуны, какой «дрожемент» был в голосе, как потели руки, как пересыхало горло, пока произносил по бумажке незамысловатый текст. Вспомнив, он поймет, сколько физических сил должны израсходовать актеры, люди средних возможностей, чтобы под лучами раскаленных прожекторов, под пронизывающими глазами зрителей рассказать о великих страстях человеческих.