Она довольно скоро вернулась с горячим чайником и села за стол спиной ко мне.

– Мам, ты мне почитаешь? – как можно сиротливей пропищала я и сама застыдилась ненатуральности своего голоса.

– Нет. Не могу. Устала так – в глазах темно. – Она оглянулась, и я увидела, что в глазах у нее и правда темно и под глазами темно. Может, так падал свет, но все провалы ее лица были темны и глубоки.

Страх за ее жизнь, жалость, раскаяние вспыхнули, заколотились во мне, но быстро, лишь только пробились слезы, растеклись по телу сонной истомой. Я зевнула, еще прослезилась и уж было задремала, как услышала какой-то негромкий, несвойственный наглей двери звонок. Именно от робости звука встрепенулась и заныла во мне тоска. Мой еще замутненный взор тревожно обратился к матери. Но она вроде ничего не слышала и спокойно наливала кипяток из большого чайника в маленький.

После короткого гробового затишья к входной двери прошаркал отец Хренов и совсем уж старческим голоском тоненько спросил:

– Ктой-то тама?..

Не слышно было, что ему ответили, но голос Хренова окреп:

– Ах вон что! Сейчас скажу! Лизавета! – бодро крикнул он и стукнул в нашу дверь. – Выйди! Хахаль твой тама!

Мать замерла с приподнятым чайником, потом быстро поставила его куда попало и кинулась из комнаты вон. Через секунду горячий чайник грохнулся на пол, и кипяток брызнул высоко. В висках у меня стучало, и я не могла расслышать, что коротко и приглушенно сказала она там, в коридоре. Но вбежала она в комнату раскрасневшаяся, со светлыми, блестящими, не видящими меня глазами. Сдернула с вешалки пальто, уронила шапку – та покатилась, а она, уже всунув одну руку в рукав, кинулась ей вдогонку, схватила, надела, натягивая рукав на вторую руку, звонко, беззаботно, с улыбкой, не имеющей ко мне никакого отношения, крикнула:

– Я погуляю немного, а ты спи! Спокойной ночи!

В первые минуты я всему этому не поверила и все глядела, не щурясь, на холодную яркую лампочку в кругу лучей. Потом взгляд оторвался от нее, и я испугалась темноты у себя в глазах. Но вслед за испугом из тьмы проступил зеленый чайник в чуть дымящейся луже, и неимоверность происшедшего сделалась тем именно горем, которого я страшилась больше всего. Раньше кошмарный, но бесформенный образ его мучил меня во сне, дразнил наяву допустимой возможностью, но его все же не было на самом деле. А теперь вот оно: обращенное ко мне усталое долгожданное лицо, превратившееся в светлое и счастливое, не видящее меня, с радостью от меня бегущее. Пять минут мне почитать не могла, а с ним гулять убежала! И скоро ли еще вернется? И тут я поняла, что она не вернется сегодня. Эта мысль уже не только обожгла меня, но пробудила трезвый, холодный расчет. Где она будет ночевать? И я уже видела тот крепенький маленький крашеный домушко, слышала лязг большого замка на двери. Отвратительный счастливый смех за этой дверью, но дальше воображение захлебывалось, мысль цепенела.

Будильник показывал уже час ночи. Такое позднее время и удивило и ободрило меня. Я встала, аккуратней обыкновенного сложила в портфель книги и тетради, надела форму, причесалась. Но когда потянулась за пальто, поняла, что выйти не могу. Хреновы все гнали самогон. Слышно было, как поскрипывает под Гришкой стул в коридоре. Показаться им я не хотела ни за что. Нужно было ждать. Так же, как Гришка, я села на стул против двери и стала вспоминать дорогу. Вспомнила все.

До сих пор мне бывает удивительно это желание увидеть то, о чем подумать-то страшно. Если бы в тот момент мать моя вернулась, я бы, наверное, больше разочаровалась, чем обрадовалась. Может быть, неодолимым это желание становится тогда, когда удар пережит так глубоко и сильно, что пути к забвению нет и нужно уничтожить остатки надежды, которая теперь не помогает, а лишь бередит рану, не давая ей зарубцеваться в бесчувственный шрам.

Еще через час Хреновы затихли. На всякий случай подождала еще немного. Надела пальто, но тут вспомнила про санитарную сумку, проверила, на месте ли медикаменты. Собралась и тихо вышла.

Впервые шла я ночью по таким пустым улицам, но страшно не было до самого леса. Я ничего не переживала, только усердно делала вид, будто иду в школу. Когда же настало время свернуть с освещенного фонарями шоссе на проселочную дорогу, меня ужаснуло, как она светла от снега и яркой зеленоватой луны. Мне захотелось обратно, но стоило оглянуться на фонари, как вспыхнула в глазах наша лампочка, увиделся чайник на полу, и страх обернулся решимостью и обидой. Этих чувств хватило на десяток шагов. Снег очень сильно скрипел, и было страшно, что меня так слышно. Я остановилась, приметила на пути высокую сосну, заткнула уши и что было сил побежала к дереву. Мне очень мешал портфель, висевший на большом пальце правой руки, но эта помеха отвлекала от страха. Как я и рассчитывала, за сосной начиналась тропинка с ветвистым сводом. Глушь тропинки защитила меня от луны. Тропинка была живой и уютной, хотелось, чтобы она не кончалась. Я вдруг устала и отупела. И будто бы все, что было дома, мне только приснилось, и лес этот снится и пусть снится. Но скоро я стала зябнуть, и от холода мысли оживились. А вот и домушко мелькнул за кустом, темный, дремучий.

А вдруг их там нет! Вдруг она погуляла и вернулась. Я почувствовала себя маленьким ребенком, и мне захотелось к взрослым, и к ней, и даже к нему... Я бежала к дому и уже боялась, что увижу большой наружный замок.

Но не было замка! Над домом висела луна, не страшная, а обыкновенная. Крылечко подметено, а за стенами таилась жизнь. Мне стало совсем спокойно, я только задумалась, куда постучать, в дверь или в окно, и постучала в дверь. Негромко, вежливо. Жизнь внутри домика на мгновение еще больше затаилась, но скоро раздались шаги, и Он отчетливо спросил:

– Кто там?

– Это я, – сказала я так лее отчетливо.

– Подожди, сейчас открою.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.