Зимняя дорога

У школьных ворот я увидела группу больших нарядных девочек и замерла, застеснявшись своей школьной формы и грязноватой санитарной сумки, совсем неуместной в воскресенье рядом с такими взрослыми, красивыми девочками. Но Зинаида Ефимовна уже степенно шла мне навстречу и, остановившись возле, сделала знак, чтобы они подошли к нам. Пока девочки приближались, она громко сказала:

– Я забыла тебя попросить, хорошо, что ты сама догадалась взять медикаменты. В любой дороге они могут пригодиться.

Мне хотелось запомнить и понять в музее все лучше других, и желание это было таким назойливым и упрямым, что никак не уступало место вниманию, и я почти ничего не запоминала. Опомнилась я у статуи Давида, удивившись ее величине и обнаженности. Потом я услышала слова экскурсовода о мужской красоте и силе.

Так как у меня не было отца, к мужчинам я относилась очень требовательно. Все окружающие меня в жизни: Сергей Сергеевич, Толька с Гришкой, его сыновья, Илья Федорович – были дяди, а мужчины должны были быть совсем другими. В музее мое представление о них словно уточнилось, я как будто поняла мужскую красоту и силу, и мне потом очень хотелось думать о мужчинах, только я не знала, что. После долгих бесплодных дум я спросила у матери: «Есть ли живые мужчины и что они делают?» Мой вопрос в тот момент так совпал с ее мыслями, что она не удивилась его смыслу, а откликнулась бурно, со слезами в голосе:

– Где ж их взять?! Всех лучших, всех настоящих поубивало! Кто остался-то!

От этих неожиданных слов мысли мои наполнились злорадством. Я решила, что она имеет в виду Илью Федоровича. Это он! Разлучник самодовольный! Это из-за него, я чувствовала, я теперь знала, что из-за него мама иногда не приходит домой до поздней ночи, а я жду ее на чужой, соседской кровати, и лысая лампочка под потолком не дает мне уснуть, а без света я боюсь. Но еще страшнее заснуть ненадолго, забывчиво, а потом очнуться и с еще большим ужасом и безнадежностью переживать вид нетронутой тахты, так ослепительно освещенной. Но самое страшное – снова заснуть до утра и трезвыми утренними глазами видеть, что эта зловещая лампочка существует и при свете дня, ее можно, конечно, потушить, но забыть о ней нельзя. И в школе она мешает мне, и живу я одной только надеждой. Медленно-медленно, большими кругами я пойду к дому через сквер с Доской почета, где мне знакомы уже все лица, и через другой сквер, с общественной уборной, где толпятся цыганки, зазывают гадать. Сама-то я к ним не подойду, потому что говорят, они воруют детей и не поймут, что я уже не ребенок, хоть мне только восемь лет. А мне так надо погадать, горит ли теперь лампочка на третьем этаже вон того дома, приехала ли моя мама, или опять, переждав много-много времени, я подбегу к подъезду и увижу, как черно поблескивают три узкие створки. А потом тихо, но еще не плача, буду подыматься на третий этаж, надеясь теперь только на то, что Хреновы сегодня не гонят самогон и старший, квадратный низкорослый Гришка, не сидит, весь навострившись, готовый к отпору, напротив входной двери, в то время как младший, но лысый Толька с папашей затихли в чулане над аппаратом.

Если самогон они все-таки гонят, мне не удастся самой открыть дверь ключом, потому что Гришка запер ее на засов. Услышав скрежет ключа, он дождется звонка, потом еще переждет, угадывая, как зверь, по звуку, не опасен ли гость. После третьего звонка начнет медленно отодвигать засов и словно бы безразличным сонным голосом расспрашивать, кто идет, одна ли я и кто это там, на лестнице, хулиганит?

– Никого здесь нет на всей лестнице, – успокою я его, уже глотая слезы. Я буду что-нибудь есть, делать уроки, а главное, ждать звонка в дверь и, если

дождусь, замру, как Гришка, страшась разочарования. После второго звонка Гришка войдет на цыпочках в нашу комнату и шепотом прикажет:

– Спроси, кто!

Косясь на Гришку, в таком же волнении, как и он, я подкрадусь к двери:

– Кто?..

– Это я, Светочка!

– Вот шлындры-то две. Люди вовремя домой приходят, а им все неймется, все неймется, – вспотевший Гришка отворяет дверь и говорит погромче, чтобы его слышали в чулане и не волновались зря.

Мгновения наступающего счастья были полнее тех минут, когда я уже увижу ее и обниму, морозную и розовую, когда она торопливо станет выкладывать из сумки красную икру в неразмокающей хрустящей кальке, эклеры и спрашивать спокойным голосом, как дела у меня в школе, всегда уверенная, что за меня волноваться не надо.

Я никогда не спрашивала, почему она не приезжала ночевать. Но она иногда говорила сама, что оставалась ночевать у подруги, потому что опоздала на последнюю электричку. Но не это было мне интересно, мучило меня, вернется ли она на следующий день. Я боялась и завтра жить одним ожиданием. Чтобы играть, гулять, учиться, мне нужно было точно знать, будет ли она со мной или я останусь одна. Я так измучилась неопределенностью, что готова была и к одиночеству.

Но я и об этом не смела спрашивать, я видела, что она сама не знает. От этого муки мои были сильней, и оставалось только разъяснять все себе самой. Я думала. Я представляла. Я догадывалась. Догадки мои были невыразимы в словах, но я знала, что они верны. Самая обидная догадка была та, что мой покой зависит от Ильи Федоровича, а моя мать перестала быть преградой между мной и взрослой жизнью, и мне без этой преграды страшно, мне она еще нужна, чтобы не лезли в голову жуткие мысли, чтобы не подозревать о ее зависимости от Ильи Федоровича и о его непостоянстве.

Наверное, у бравого студента Ильи Федоровича была семья. Днем он учился, а вечерами, а порой и ночью, работал, чтобы семью прокормить, чтобы купить за городом домик, а иногда, если все совпадет, забирать в этот домик мою мать, которая только этого и дожидается. А я знать это не хочу, даже догадываться не хочу, а она не думает обо мне. Она меня не любит!

Но были и спокойные, уютные вечера с книгами по истории древнего мира. В такие вечера я прощала Илье Федоровичу его существование.

В декабре стояли сильные морозы, а от них уютнее делались наши вечера. Она приезжала с работы, мы шли на кухню к недавно установленной там газовой плите – новому и очень важному для меня символу постоянства, потому что в отличие от дров и керосина газ никогда не иссякал.