Разные разности

– Как отрешился-то?

– Жил в молодости у богатых родителей, в довольстве и сытости. Родители его поженили. А в ту ночь, как ему с молодой женой остаться на ложе, он взял да и ушел из дому. В нищие.

– Ой, дак он же, значит, и не любил невесту-то? И даже – ненавидел? Этак-то с ненависти только и можно сделать, с чего же больше?

– Нет, это он ради святости.

– Да какая же в том святость? Ну и не женился бы, и не давал бы невесте своего согласия, а то у ей-то в ту ночь как на душе образовалось – он не подумал? Ежели она-то его любила?

Устинов смешался, как будто и сам был в ответе за божьего человека, а Игнашка сказал строго:

– Ты слушай, Зинаида! Сама спрашиваешь и сама же ответить не даешь. Дак што там далее-то происходило, Никола? Неужто ни за што ни про што и пропала для обоих та первая ночка?

– А дальше – как? Дальше семнадцать годов пробыл Алексей в нищенстве и в скитаниях, после вернулся домой.

– Ну, а родители-то как его приняли на порог? Либо померли уже? – снова спросила Зинаида. – Семнадцать годов не сказывался, мыслимое ли дело?!

– А он им и тут не сказался, родителям. Он поселился у их в ограде, в хлевушке, как нищий, и оттудова кажный день глядел на мать свою, которая по ему непрестанно убивалась, и на невесту, которая так и жила под кровом жениха своего и так же убивалась и рыдала, как ее свекровь со свекром.

– И долго ли так продолжалось? – спросила Зинаида.

– Снова семнадцать годов.

– Снова – семнадцать? – совершенно уже изумилась Зинаида. – Да оне-то, святые-то, и не стыдно им так себя вести? Мать страдат, невеста убивается, а он поглядыват на их слезы семнадцать годов, и ничего ему?!

Тут послышались шаги, открылась дверь в горницу, и Кирилл Панкратов, со стружкой в светлой бородке, сказал из кухни:

– Зинаида! – сказал он строго. – Не разувай глаза-то на чужие слова! Шти-то готовые у тебя? – Кирилл, особенно при посторонних мужиках, показывал строгость к жене, хотя и не всегда это у него получалось. А ныне даже получилось: он, должно быть, сильно был голоден, с утра раннего строгал в своей мастерской.

Устинов, помолчав, сказал:

– Ты иди, иди, Зинаида! Когда так, я и после доскажу!

– А ты не жужжи! – рассердилась вдруг Зинаида на Устинова. – Уже и голоса вдруг нету у тебя, одно только жужжание! Начал говорить – договаривай, за минуту-другую со штями ничего не сделается! – И Зинаида встала с табуретки, но из горницы не ушла, а плечом прислонилась к печке и сказала: – Ну?! Так я вот слушаю! – А мужу она сделала знак рукой и тоже сказала: – Сейчас, Кирилл! Сей час! Не горит же у тебя нигде?

Устинов молчал, и все в горнице тоже молчали, и тогда Зинаида еще раз обратилась к мужу:

– Ну, тогда и ты войди и дослушай тоже. Нет, ты только подумай, Киря: святой-то человек тридцать четыре года скрывался от родителей и невесты, мучал их разлукой и половину того срока жил в ихнем же доме, только не сказывался! И невеста тоже холодная какая-то была: до старости убивается по ему, а до себя самой ей и делов нету! Она же – тоже человек, женщина, и как она все живое в себе убивает, и даже не обидится? Ну, так, Устинов, а дальше-то – как?