Все было в нынешнем, осени одна тысяча девятьсот восемнадцатого года, небе, – все были цвета и краски, все и всякие были облачные фигуры, чье-то было почти что слышное дыхание... И поэтому там, в самой высокой высоте, разные, наверное, должны были случаться судьбы. Не верилось Устинову, будто никого там нету, пусто в необъятном просторе, нежилой он... Не верилось, нет! Такое приволье, а пользоваться некому?! Тем более – поблизости от Земли, которая всегда ведь может одолжить туда сколько-нибудь своей жизни.

Конечно, не хотелось бы Устинову самому одолжаться в эту высоту – непривычно и слишком уж много дел дома, чтобы прогуливаться там безо всяких забот.

Разве только если он совсем никому на земле не будет нужен – тогда, конечно, другой разговор. Но это когда может быть? Или он состарится, немощным станет, или разучится пахать и сеять, ухаживать за землей, и земля от него откажется, шепнет ему по секрету, не громко, чтобы не обижать при всех: «Давай-ка, слышь, Устинов, отчаливай от меня куда-нибудь. С какой-то поры не получается у нас с тобой совместная жизнь!»

И Устинов отчалит...

Но это вовсе малый был шанс, вернее, совсем и не было такого, чтобы живой Устинов не сумел бы уважить землю!

А вот другое было дело: догадывался он иной раз, что слишком уж мало в небесах живого, не слышно там ничьих голосов, и от этого одиночества, от этой тоски по живой душе, по букашке-таракашке, по самой несмышленой какой-нибудь собачонке грустит весь простор небес от края до края, а в грусти своей и становится он таким красивым и чистым, и наводит свою грусть на человека, если человек этот долго и молча смотрит в небо...

И то еще хорошо, что человек видит край небес, значит, чует он и край этой грусти, в то время, как в действительности у небес конца нету.

Конец бывает чему-нибудь живому, всему, что растет и старится, камни, говорят иные люди, и те растут и те старятся, а когда нет ничего – чему кончаться? И – где?

И вот они льются, краски от самого Солнца, к самой земле, ничем не задетые, никаким существованием, звуком или эхом не потревоженные, не зная, для чего они красивы и просторны, ничего не зная, не ведая, не понимая знания.

Красная полоса налилась в этом беспределье, громадный флаг, чье-то знамя – а чье?

Полыхает пожар, что-то сгорает в нем – а что?

Разметалась над чем-то дуга темного, а местами сияющего серебра – а над чем?

Ну, голубой цвет – он для небес домашний, как ровно желтые половицы в русской избе.

Чистенько там, на тех небесных половицах, и голенькие, пузатенькие ползают по ним ползунки-облака. Ползают, а следа за ними – никакого ни на чем. Дым иногда бывал там по синему, но тоже бесследный – есть и нету, ни сажи после него, ни копоти, ни головешки, ни искорки.

Куда все там тихо, медленно ползет? Во что исходит?

Не человеческого, а совсем какого-то другого ума, опять неизвестно чьего – совершается там дело и работа, но Устинов еще и так думал: за чужим, недосягаемым умом пожить тоже не худо! Вот же его хозяйским, устиновским, умом живут кони – Моркошка, Соловко и Груня, кобелишка прозвищем Барин за ним живет, малые ребятишки жили и живут за ним – дети его и внучата – дети его детей... Многие прислоняются к нему, но было бы гораздо хуже, если бы Устинову прислониться уже оказалось не к чему, если бы весь белый свет сошелся на нем. Ему, Устинову, больше всех на свете сроду не было нужно. Зачем?

И без него неплохо придумано, ему бы никогда всего этого не сделать: ни Солнца, ни Земли, ни пашни, ни птиц и прочей твари.

Делать все на свете самому, ничего не получая из чужих рук, – в этом счастья нету, в жизни должен быть дар, иначе одно только и останется ремесло, одна только мастерская и завод, в которых люди начнут строгать и печь свою жизнь день и ночь, без отдыха на обед и сон, а жить им будет совсем некогда.

Дареному коню в зубы не смотрят, а если жизнь будет только ремеслом, а даром – не будет, тогда опять-таки на день и на ночь для человека останется одно занятие: рассматривать на ней каждый зуб, каждый волосок, рассматривать и оставаться недовольным: «Почему сделано вот так, а не вот этак?»

Другой вопрос – чувствовать и понимать себя приставленным к делу не твоего ума, зато – к главному. Состоя при пашне, невозможно себе представить, что кто-то к этому делу ближе, чем ты, – мужик и пахарь.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.