Плотная опека

Мне было жалко Нину. Но теперь я не знал за собой вины. Она первая хоронила меня, никто еще не хоронил, даже чужие. А она, жена моя, — смогла?!

— Вернемся! — сказал я. — Пусть их черт... Вернемся в Москву. На завод пойду. Грузчиком, слесарем... Малышей тренировать... Найдется дело. Не выдумывай трагедий!

— Никуда не надо возвращаться, — твердо сказала Нина. — Ты вернулся. В родной город, чтобы помочь. Ты только себе сделал хуже, в столице ты был на виду, здесь тебя быстро забыли. Для Москвы ты уже прошлое. Великий игрок прошлого. Даже теперь не очень великий. Ты еще живешь, надеешься, играешь, но ты уже тень того Акульшина. Ты добровольно пожертвовал всем этим фальшивым блеском... А я тебя полюбила. Ты ведь верный, душевный человек... Но, Вася, когда-нибудь мне с тобой станет невыносимо! Я устала. Твои разъезды, тренировки, матчи, твой монашеский режим... Я устала ходить в гости одна. Устала быть полуженой-полувдовой... Ну, это еще ничего! Я устала от твоего вечного оптимизма... Ты думал о будущем? Ты же постарел, тебе вот-вот уходить. Неспроста же ты гимны слушаешь. К воспоминаниям тянет.

— Я думал, — возразил я. — Не торопи меня.

— Нет, буду торопить! Я еще пожить хочу, я только почувствовала себя женщиной.

— Нина! — воскликнул я. — Что ты несешь! Я схватил ее за плечи и тряхнул.

— У меня же есть душа! Я не мог, уйдя в двадцать пять, пристроиться в теплом местечке. Может быть, жизнь у кого-то была легче оттого, что я играл! Что же ты меня хоронишь?

Нина слабо улыбнулась. Я отошел к окну. На дворе двое мальчишек в одних трусах лупили мячом в стенку гаража. Мяч был, видно, резиновый я хлопал, как пугач.

Я глядел «а них и рассказывал Нине о том, что случилось в полдень у меня с Бакотой и Высоким. Потом я замолчал. И она молчала.

— Ты хочешь развестись? — спросил я.

— Ты меня оскорбляешь, — ответила Нина. — Уходить, когда тебе трудно?!

Она подошла ко мне. Я почувствовал ее горячие губы возле уха.

— Теперь ты только мой. Только мой!

Это было не совсем так. Меня ждали к пяти часам на игру. Я еще не стал обыкновенным, «только ее». Наверно, это радость великая — принадлежать только ей одной? Интересно, когда это ей надоест? Ты ведь будешь весь раскрыт, без тайн, без будущего, без загадок... Я пошел к магнитофону, щелкнул клавишем. Рев «Уэмбли», «Рул, Британия», снова рев, — и я вспомнил, что в пять часов...

...И я выбрался из раскалившегося автобуса на площадь перед стадионом. Команда втянулась в отверстие двери, я шел последним, и в меня летело:

— Акуля!.. Дай им, Акуля!

Я ссутулился, это ушибало больно, не думал, что будет так больно. Меня толкнул в спину администратор Клюквин, я попался ему под ноги.

— Веселее, Вася! — гаркнул он сверху и обогнал.

Саквояж с формой тянул руку, ручка была мокрым-мокра. Я переложил его в правую и поднял голову.

Над нашим муравейником было небо, и я сказал себе: «Акулынин, ты уходишь под таким небом». А больше я уж ничего не смог сказать, слов подходящих не было.