Два дня в Зангезуре

Пышное дерево познания добра и зла, выращенное в раю, оказалось убыточной культурой. Это был типичный пример волюнтаризма в растениеводстве. Несмотря на громкое, демагогическое название, на нем росли обыкновенные кислые яблоки. Их строго запрещалось есть, чтобы потребитель не обнаружил очковтирательства. Деревом разрешалось гордиться и не разрешалось вникать в его сущность. А запретный плод не слаще разрешенного. Может быть, даже кислее.

Адаму и Еве была уготована блестящая жизнь тунеядцев. Если бы они слушались старших, жили бы они в раю, ни черта не делая и ни черта не зная. Но, на их счастье, им встретился дьявол — этот известный дух познания и свободы. Дьявол сказал:

— Ребята, не удовлетворяйтесь следствием, вы же не насекомые. Ищите глубину причин. Черт меня возьми, — сказал дьявол, — как это увлекательно! Ничего, что старин обидится. Он сам еще многого не понимает. Он идеалист. Он метафизик. Он, ребята, хочет покоя.

— Как же, — возразила Ева, — он все-таки создал землю и все сущее на ней...

— Я ничего худого не хочу сказать про старика, — дипломатично возразил дьявол, — но создать землю мало. Надо, чтобы она еще крутилась. Надо, чтобы на ней появились философы, ученые, строители, пастухи, мечтатели и непоседы. Надо, чтобы на ней появились серп, молот, отвес, мастерок, перо, кисть, лютня...

С дальнейшим читатель знаком по рисункам Жана Эффеля, который взял на себя священный труд освободить человечество от необходимости читать первоисточники.

Я же вспомнил об этом известном случае из жизни людей потому, что горное пастбище в Зангезуре представляло собою типичный пример целесообразности в природе, не знающей ни излишеств, ни заклинаний. Здесь все было к месту — синее небо и вечная зеленая трава, покрывающая небольшие холмы. Вечные белые камни, похожие на разбредшихся овец, и вечные белые овцы, похожие на сложенные в кучи камни, — и величественная тишина, досадно прерываемая автомобильной возней на недалеком шоссе.

Если взять в руки философский посох и надеть ремешковые сандалии, немедленно захочется выяснить три вопроса: а) в чем смысл жизни, б) для чего живет каждый отдельно взятый человек и в) бессмертна ли душа, или это только одни разговоры.

Я понимаю, почему люди, изгнанные из райских кущ за пробудившееся в них любопытство, довольно быстро подались в язычники. Уж слишком много соблазнов оказалось на их пути.

Вот передо мной абсолютно античный пейзаж, насыщенный криками пастухов, сбивающими отару... Сейчас из-за того холма появится Сократ и присядет на камень поболтать о том, о сем с Саней. Сократ, конечно, мимоходом закует Саню в золотые цепи своей железной логики. Станет совершенно ясно, что единственное занятие, достойное человека, — это исследование истины, несмотря ни на какие преграды. Старый добрый человек, у которого не было врагов, кроме невежд, но зато враги эти были беспощадны, как волки, собравшиеся в стаю. Он не разгонял их посохом, он казнил их разумом — оружием могучим для того, чтобы завоевать место в истории, и довольно бессильным для того, чтобы лично отбиться от сиюминутных укусов...

А в дальней рощице водятся, конечно, дриады, нимфы и прочая сладострастная нечисть. И может быть, сейчас подойдет Экклезиаст и заметит, что все суета сует и всяческая суета...

А может быть, сейчас появится председатель колхоза и скажет, что пора проводить профилактику отары, прогнать ее сквозь лужу лекарственного раствора и тем самым обеспечить драгоценное овечье здоровье на данном отрезке времени.

И может быть, он найдет общий язык с Сократом, может быть, они поймут друг друга с полуслова. Сократ выскажет мысль о том, что самодовольное невежество нахально учит тому, в чем само не понимает, а председатель колхоза вздохнет и скажет, как волевой подход губит производство. И никто плотнее крестьянина не сталкивается на практике с марксистской формулой, обозначающей труд как процесс активного приспособления к законам природы с целью создания конечного продукта. В этих законах природы размещена истина и смысл жизни, и цель ее, и бессмертие человеческих усилий.

Все очень просто и ясно. Овец можно стричь тогда, когда поступило указание, а лучше это делать тогда, когда на овцах выросла шерсть. Шерсть может вырасти и до указания и позже. Но лучше всего, когда сначала поспевает шерсть, а потом уже и указание...

Чабаны сгоняли отару со склонов. В балочке была устроена деревянная воронка, под которой плескалась оздоровительная жидкость. И воронка и раствор свидетельствовали о современности. Отара была античной, а может быть, даже библейской. Впереди шел козел, как патриарх, окруженный свитой. Приближенные овцы не смели поднять голову. Они следовали, соблюдая свою иерархию, не ведая, куда следуют, и беззаветно вручив великому козлу свои судьбы. А за ними, за приближенными, двигалась дружная овечья масса, как река, как поток, двигалась не грустно, не весело, не заинтересованно и не безразлично, то стараясь обогнать друг друга, то отбрыкиваясь друг от друга. Отара шла в покорном порыве, отчаянно засунув головы под зад впереди идущих.

Великий козел ступил в лекарственную лужу, отряхнулся и пошел по склону, и отара потянулась за ним, как телеграфная лента сквозь валики.

Последним проскочил крошечный беленький баранчик с нимбом над головкой. Понятно, почему овца так высоко котируется в клерикальных кругах в качестве положительного примера для паствы: она отличается невозмутимой покорностью и священным безразличием к собственной судьбе.

Главный чабан, знаменитый Мелик Тунян, молодой застенчивый парень в кепочке и робе, присел на траву. Он терпеливо ждал вопроса, который ему задают все представители пишущего Плана: сколько ягнят от каждой сотки овцематок он выращивает? Ответ на этот вопрос напечатан во всех армянских газетах, но деликатный Мелик не желал обидеть гостя и был готов ответить на этот вопрос снова.

Священные овцы щипали травку, здоровенные волкодавы сидели на пригорке и обмахивались красными языками, как вымпелами. Плыли облака, ветерок оставлял шелковый след на траве, не хотелось заниматься самодеятельностью и терзать специалиста дилетантскими вопросами. (Почти все уже знают, что двести больше, чем сто, сто больше, чем пятьдесят, а пятьдесят больше, чем десять. Больше — это больше, а меньше — наоборот, меньше. И стоит ли из-за незначительного меньшинства, которое еще не уверено в этом, заново публиковать эту истину?)

Мелик сидел молча и краснел, как девушка, которую приехали сватать. Он уже слышал и читал, что он хороший, трудолюбивый, выдающийся и передовой. Все эти городские разговоры, вероятно, казались ему ни безгранично мудрыми, ни остро необходимыми. Для того, чтобы вырастить по два ягненка от овцы, надо хорошо знать природу. Надо знать, что помогает расти и что мешает. Это все очень просто.