Записки Зои Курбатовой

Когда я высказала все это, мать запустила в меня веником, а потом ей стало плохо, и пришлось звать Машку Куркову, которая, конечно, тоже не преминула выступить передо мной с обличительной речью. Я хлопнула дверью ванной — пошла умываться. В маленьком зеркальце над раковиной я увидела свои распухшие губы и невольно прикрыла их рукой. Опять на сердце стало щекотно, голова закружилась, я подумала: «Ах, да плевать мне на все! Он меня любит, он меня любит». Утром мать со мной не разговаривала. Я молча разогрела завтрак, кое-как поела и пошла на завод. Шла злая-презлая, дорогой распаляла себя, потому что трусила, — страшно было объясняться с Караваевым и вообще...

К тому же я позабыла дома халат, ехала в летнем платьице с вырезом — во что оно превратится вечером! Как я пойду с Олегом по улице в таком виде!

Караваев встретил меня молча, не поздоровался. Дал наряд — опять зашкурка. Я набрала деталей в горсть, как семечки, включила станок. С самого утра не шло. Детали «проваливались». Караваев то и дело подходил выковыривать их крючком. Перед обедом он подошел, встал возле меня, вижу, закурил.

Он меня спрашивает:

— Что ты натворила вчера? Зачем мать испугала?

Я усмехнулась, дернула плечом.

— Жесткая ты. Молодая, а жесткая, — сказал Караваев.

Я сказала, что я не жесткая, а просто сейчас сентиментальность не в моде.

— Ничего, в моде. — Это он говорит. — Человек всегда в моде — это уж точно.

В общем, воспитывал минут десять, потом ушел, слава богу.

Сделала почти норму зашкурки без чьей-либо помощи. Но Веруля взвесила, говорит: «У нас норму ученики только в первый месяц дают. А наша умная, видно, зацепилась мозгой за куст — ни с места».

Интересно, зачем определять нормы так, как это делается, если все кругом легко дают по 2 — 3 и даже 4 нормы? Какая-то бессмыслица. Я делаю 100 (сто!) процентов, а это, оказывается, ничего не стоит!

Галочку Шеину тоже поставили к станку. Она подходила к Караваеву, показывала растопыренные белые пальчики в черных «точках и тире» от грубой шкурки и говорила, что больше не может «шкурить» — руки стерла. Караваев посмотрел на нее — она заплакала. Он как-то еще больше ссутулился, дал ей чистые концы вытереть нос и велел не реветь: будет ей другая работа завтра, он поговорит с Журавлем. А мне другой не обещал. Вот так.

Вечером мы гуляли с Олегом по бульвару. Я рассказала ему про то, как меня воспитывал Караваев. Олег расхохотался: «Дает Святой тоже мне... Да у него судимость — он чуть человека не убил. Воспитатель!..»

Обалдеть! Неужели правда?

Мы пошли в парк, катались на чертовом колесе много раз. Как только кабинка захлопывалась, Олег начинал целовать меня, и мы не замечали, как кончался круг. У меня накопилось много разовых билетиков — гладких с лица и шершавых внутри. Счастливые билетики! Я их не стала выкидывать.

Мать не разрешает нам стоять в подъезде и гулять позже одиннадцати. Когда я получу паспорт?! Устаешь в борьбе за свободу.

А сегодня в обед ко мне подошла Надька, та высокая, тоненькая девчонка, она помогла мне, когда я впервые стала на зашкурку. Как всегда, Надька в ярких клипсах, бусах и перстеньках, с накрашенными губами и крутой завивкой — «венгеркой». Она попросила мыльце, я дала. Она вымыла руки, обняла меня за плечи и сказала: «А все же дурочка ты, подружка! Зачем с Шулейкиным ходишь? От него Нюрка из сборочного аборт делала».

Как она меня шарахнула! Я, вместо того чтобы вытирать руки полотенцем, стала обтирать их о грязный халат. Надька крикнула: «Ну айда, закинем по комплекту за диафрагму!» — и убежала занимать очередь. Я побрела в столовую — ведь и Олег будет там же. Кто эта Нюрка? Что еще за Нюрка? Этого не может быть! А как же я? Нет, не может быть... Мне совсем не хотелось есть, а хотелось сесть и долго чесать пятки: от долгого стояния кровь застаивается, и в обед на скамейках многие сидят и скребут ступни. И еще мне хотелось зареветь в голос. Но негде.

В столовке было тесно. Надька бурлила где-то впереди. Я сунулась к ней, но Веруля сразу заорала: «А ты что? Перевыполнила квартальный план? Давай в очередь». Но Надька взяла два комплексных обеда, и мы сели в уголок.