Отороченный встрепанными ольшаниками, речной плес гудит и буйствует, словно море. Он зло скалится рядами серовато-белых волн и все обильней и обильней плюет комками пены на прибрежные камни, на виляющую кормой лодку, на сваленные в кучу запасные бакены. Лодка, бакены давно намокли и стали по-осеннему ослизлыми и холодными. По мере того, как усиливался, крепчал ветер, как выше поднимал, взбрасывал он мрачные, подбитые грязными барашками волны, мокрая полоса на берегу становилась все шире и темнее. Казалось, еще несколько таких часов — и она не выдержит, оторвется от остального берега и навсегда уйдет под разбушевавшуюся, гневную воду.

— Ить как неладная разошлась... Не иначе кого-нибудь порешит ноне, — вздохнул Кузьма Назарыч и, запечатав себя в клеенчатый плащ, задолго до сумерек отправился на моторе зажигать бакены.

И хотя, прежде чем уехать, он строго-настрого приказал дочери вытащить на берег вторую лодку и убрать из нее весла в сени, эта лодка и теперь, спустя несколько часов, продолжала мотаться в воде и, будто выбившийся из сил пловец, охала там, загребала выпавшими за борт веслами. Шура как-то забыла про нее, как забывала в последние дни про все, что поручалось ей. А возможно, она даже не слышала наказа отца, его слов. Ей не терпелось, чтобы лодка отца поскорее застучала мотором и отошла от берега. Даже отец, молчаливый и не падкий на расспросы, тяготил ее своим присутствием. Больше того, он раздражал, злил, будто и своим молчанием покушался на ее бесконечно личное, да к тому же еще и нестерпимо больное. Все казалось, присматривается к каждому ее шагу, все вздыхает худой, кособокой от давнего ранения грудью, а главное, спешит угодить всякому ее желанию. Жалеет, хочет сберечь, охранить, да не умеет сделать этого как следует то ли по своей замкнутости, то ли оттого, что чувствует, видит — чурается она его, сторонится, ровно чужого. А отсюда и скованность его и неловкость. Отсюда он и сам кажется ей беспомощным, жалким.

Все восстает в ней после каждого его слова, после каждого вопрошающего немого взгляда. А неуемная боль, безмерная, жгучая обида вызывают лютую ненависть уже не только к одному Андрюхе Мазкову, но ко всем людям, в том числе и к отцу. Хотя люди, и в первую очередь отец, ни в чем вроде бы не виноваты и, кроме доброго и хорошего, кажется, ничего ей не желают.

Но и Андрюха Мазков поначалу тоже вроде бы не желал, ей ничего худого. Говорил лишь 6 чистом да красивом. О луне, о звездах, о ее, Шуриных, бездонных глазах и таком же бездонном сердце, которое может вместить в себя весь мир. И слова его были при этом тоже красивые. Каждое падало драгоценным камешком прямо в сердце и, ударившись там о какую-то жилку, играло и звенело долго-долго, как эхо на безветренном ночном плесе — от берега к берегу.

Шуру пугали эти красивые слова, и она старалась поскорее забыть их. Но забыть их было почему-то не так просто. Прямо скажем, невозможно. Всякий раз после встречи с Андрюхой она давала себе слово не думать о них. Но думала всю ночь и весь день, до следующего свидания. Происходило это, наверно, потому, что до Андрюхи никто и никогда не говорил ей такого. И так, как Андрюха, не говорил никто и никогда. Не только красивы — горячи были его слова. От них у нее сохли губы, румянились щеки, стучало в висках. И кожа от них становилась такой жаркой, что даже тоненькая кофточка казалась неловкой и до того тесной, что ее хотелось расстегнуть на груди. Единственное, что могла Шура в то время, — это не смотреть на Андрюху. Слушая его, она опускала лицо, незаметно облизывала губы и не спеша раскачивалась из стороны в сторону, ровно тоненькая стройная осочка в воде подле ног. При этом ей было несказанно хорошо н одновременно страшно.

— Гад!.. И все они, мужики, гады. Паразиты, как один, — стараясь заглушить непрошеные воспоминания, ожесточенно говорит Шура.

Теперь, когда нет отца, она может высказать вслух то, что в остальное время приходится держать в себе.

Небо над головой быстро темнеет от ползущей по нему черной с рыжими подпалинами тучи. В гуще дождя исчезает противоположный берег.

Когда одна из волн ударяет Шуру по застывшим ногам, она вспоминает про отцов, наказ и с опозданием лезет в расходившуюся реку за веслами. О том, чтобы вытащить на берег лодку, нельзя уже и думать: плоскодонка почти до половины залита водой.

— Ну и ладно, ничего с ней не сделается.

Вскинув на плечо мокрые весла, Шура идет с ними в сторожку.

Сухое, густо пропитанное запахами керосина и сваленных под лавкой сетей тепло комнаты постепенно согревает Шуру и как будто делает ее несколько спокойней, мягче. Она на какое-то время даже забывает о своей обиде, которая вот уже вторую неделю и днем и ночью во сне жмет сердце. Шура даже берется за веник и начинает подметать изрядно затоптанный пол. Но, едва дойдя с веником до нового зеркального шифоньера, купленного отцом для свадебного подарка, опять меняется в лице, бледнеет.

— Небось, с Наташкой сейчас милуется... — почти беззвучно шепчет Шура посеревшими в один миг губами и, выронив из рук веник, тяжело опускается на табурет. — Погода для этого как раз подходящая: никто не придет, не помешает.

— Все одно не будет тебе счастья. Ни тебе, ни ей!.. — в надежде хоть немного облегчить душу говорит Шура уже громко.

И по тому, как еще больше бледнеют ее запавшие за эти дни щеки, как сжимаются в кулаки лежащие на коленях ладони, видно, что она собирается сказать в адрес Андрюхи еще что-то очень злое. В это мгновение в сенях гулко хлопает дверь.

«Ну вот, вернулся уже. Не мог на соседний пост заехать...» — досадливо думает Шура и чувствует, что непременно нагрубит отцу, как только тот войдет из сеней в комнату. Ведь отец, а не кто другой, первый сообщил ей об Андрюхиной измене, о его неожиданной женитьбе на Наташке Сенцовой — вертлявой и белобрысой, как рыбка густерка, продавщице магазина сельпо. «Не на Наташку — на ее новый дом да на мотоцикл с коляской польстился Андрюха», — видно, желая хоть как-то смягчить неприятную новость, добавил он тогда. Но именно эти его слова мучительнее всех остальных ударили Шуру в самое сердце. Выходило, что Андрюха променял ее любовь не на другую, более сильную — это бы еще можно было понять, — а на какие-то вещи.

Однако вместо отца в комнату вошел невысокий рыжий парень в солдатском изрядно выгоревшем обмундировании без погон и с вещевым мешком за плечами.

— Ну как, Маруся, перекинешь на ту сторону? — сказал он прямо с порога и, озорно подмигнув Шуре, засмеялся весело и громко. — Понимаешь, бегом надо сделать: невеста три года ждет не дождется. Договоренность у нас с ней: как только демобилизуюсь — тут же и свадьбу играем. Повеселиться захочешь — приходи. Без смеха, в воскресенье, послезавтра, в Лобанове. Два аккордеона будут и магнитофон... Монтан, Пьеха, Муслим Магомаев. Поют, будь здорова, как!..

Парень вновь засмеялся, но, по-видимому, заметив холодный, отчужденный взгляд Шуриных глаз, тут же оборвал смех.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.