В грозу

— Да ты вроде чем-то недовольна? Да? — спросил он и поправил на голове фуражку с черным артиллерийским околышем.

— Довольна не довольна — мое дело, — отрезала Шура, окидывая парня недобрым, презрительным взглядом. — Шляются тут, грязь только в дом носят. Ни стыда нету, ни совести.

— Виноват: дождик снаружи. Прихватил... Думал, до него домой поспею. А он в последний момент взял да как из брандспойта ахнул. Но ничего, дома высохну. Теперь близко. Пять километров всего впереди и три тысячи восемьсот шестьдесят там. — Он неопределенно махнул в сторону темного, бегущего каплями дождя окна и, вздохнув не то облегченно, не то радостно, заулыбался сразу всем лицом.

— Не пять, а девятнадцать. Считать надо учиться, а не лясы точить.

— Это откуда же ты взяла столько?!

— Оттуда. Вот отмаршируешь поначалу до парома, а потом от него до Лобанова — так сразу поймешь откуда. Математик...

— Шутишь!..

Парень снова улыбнулся, но уже не так широко, как несколько минут назад, и, не сводя с Шуры рыжих, таких же, как он весь сам, глаз, неловко полез в нагрудный карман за сигаретами.

— Нет, ты не думай, что треплюсь ради знакомства или еще почему-то. У нас серьезно со Светланкой все железно. Я ей слово дал. Поэтому вот так и тороплюсь. Кратчайшей дорогой топаю. Мужское слово, знать надо, надежное. Камень.

— Вот и не теряй времени, когда так. Топай к парому, — бросила в ответ Шура сквозь зубы и, еще раз взглянув на недавнего солдата, добавила: — А насчет мужского слова лучше помалкивай... Камень-то оно камень, только трухлявый.

— Понятно. Не перебросишь, значит? Под дождиком мокнуть не хочется?

— Не на чем. Отец с лодкой бакены зажигать уехал, а запасная полна воды. Да и весел в ней нету. Не руками же мне грести.

— А эти?.. — Парень ткнул рукой с зажатой между пальцами сигаретой в угол, где стояли не успевшие еще обсохнуть весла.

Но Шура ничего ему не ответила, даже не повернула головы. Рыжий солдат, неловко топтавшийся возле порога, все больше и больше раздражал ее. Чем именно, она не могла понять. Да, по правде говоря, ей и не очень-то хотелось в этом разобраться. Не хватает еще, чтобы она о нем думала. Больно велика честь! И так уйдет. Постоит-постоит да и уйдет. И наперед заречется ближних дорожек искать. Ишь ведь, дурочку найти вздумал, про любовь какую-то там развел болтовню. Так я ему и поверила, трепачу несчастному. Просто лень лишних пятнадцать километров по грязи и под дождиком топать, в сухое да тепленькое побыстрей хочется. Вот и выдумывает, мелет, как помело какое. Раньше, может быть, и обвел бы кругом пальца, а теперь дудки: знаю цену ихним словам. На вид вроде все разные, а внутрях, какого ни возьми, все на одну колодку. Никто на настоящую любовь не способен. Может, разве один из тысячи. Зато на обман — каждый. И чернявые, и белобрысые, и, как этот вот, рыжие. В крови это у всех у них, вместе с гемоглобинами.

Ей противен стоящий возле двери рыжий парень почти так же, как смертельно оскорбивший ее своей подлостью Андрюха Мазков. Ей даже кажется, что он и внешностью начинает походить на Андрюху. Хотя тот и выше, и сухощавей, и вовсе не рыжий, а иссиня-черный, как скворец или ворон на солнце.

Шура подбирает похолодевшие от гнева губы, медленно встает с табурета и, сделав шаг к двери, молча смотрит на непрошеного пришельца. А когда замечает, что парень начинает краснеть под ее взглядом, говорит ему сухо и непримиримо:

— Ну вот что, друг, давай-ка отчаливай. Поболтали, и хватит. Меру знать надо. Ясно?

— Яснее ясного. Не перебросишь, значит?

— Нет.

Парень вздыхает, сует в рот не зажженную до сего времени сигарету и неторопливо, по-видимому, рассчитывая еще на что-то, поднимает с пола плотно набитый вещмешок. И лишь когда окончательно понимает, что рассчитывать больше не на что и его не перевезут здесь, толкает дверь локтем и, не попрощавшись, выходит из комнаты.