Без решеток

«Фиг вам!» — подумал он, одним махом пролетая сразу над всеми ступеньками.

Говорят, все дети рождаются добрыми. Когда потом, в отделении милиции, взглядывал он в заплаканное, красное лицо матери, во взгляде его не было ничего, кроме торжествующей злости: «Это тебе за Лобастого!». Он даже был рад, что так все обернулось.

...Тех двоих он раньше никогда не видел. Они подошли в магазине и, кивнув на трешку, попросили взаймы. «на пару часов, с процентами». Те выпили, а потом все пошли к ларьку.

...Он помнит, в ларьке было темно и тесно. Двое шарили фонариком по полкам, отбирали бутылки со звездочками. В темноте же ткнули в рот чем-то твердым: и пряно и горько ожгло вдруг нутро, язык, губы: «Коньяк, дуpa!». Он так и уснул там в ящике с конфетами. Утром приехала милиция и началось таскание к следователю. То его, то мать, то его, то мать. Тех двоих так и не нашли. А с него какой спрос? Восемь лет, младенец.

Передо мной семь томов человеческого преступления, совершенного в 25 календарных дней. На скамье подсудимых шестеро подростков с Курукиным во главе.

...Смеркается. Шестеро идут переулком. По булыжнику, вдоль трамвайной линии, тук-тук — звонкие девичьи каблучки.

— Девушка, вам когда-нибудь приходилось раздеваться на улице? — приветливо спрашивает один из шестерых.

Девушка отворачивается.

— И не желаете? Девушка торопится пройти.

— Напрасно, напрасно...

Сумки в руках девушки уже нет. Часы с руки сорваны. Все шестеро вскакивают в проходящий трамвай.

...Десять вечера. Шестеро заводят пьяного во двор. Сажают на скамеечку. Неторопливо, уговаривая, раздевают.

Подсудимый Курукин: «Мужчина стал сопротивляться и попытался встать. Я поднял камень и стукнул мужчину камнем по голове. Мужчина все равно продолжал сопротивляться. Тогда я дал ему по голове кулаком. Больше он вставать не пытался».

Шестеро прошли мимо милиционера. Шестеро показались милиционеру подозрительными. Милиционер попытался их задержать — шестеро оказали сопротивление. В схватке Курукин выхватил из кармана самодельный пистолет и в упор выстрелил в милиционера. Пистолет дал осечку.

Протокол судебного заседания всегда пишется от руки. И ложь упорствующих, и слезы раскаявшихся, и прокурорский гнев, и даже симпатии и антипатии судей — все фиксируется бесстрастной рукой секретаря. Мелькают постранично эпизоды, от показания к показанию тяжелеет состав преступления. Но, странное дело, мое внимание невольно переключается на другое. На вроде бы не относящиеся к делу реплики подсудимого Курукина, на его замечания, безжалостные и точные характеристики потерпевших и свидетелей (так и видишь этих людей в одной курукинской фразе). Я вдруг обнаруживаю, что передо мной — личность. Пацан, мальчишка, и все-таки личность с гигантски раздутым желанием во что бы то ни стало утвердить себя. И через себя утвердить... справедливость. Так, как он ее понимает.

Подо все, что он делает, со всей категоричностью семнадцатилетнего подведена философия озлобленного парня, нераскаявшегося преступника Н. Курукина:

«Сейчас суд не только надо мной, но и над вашей совестью!»

Здесь, в последнем слове подсудимого, в этой смеси бравирующего мессианства, тривиальнейшего хулиганства и отчаянного нежелания снискать чье бы то ни было расположение, Курукин мучительно пытается что-то доказать. Нет, не словесной аргументацией — для этого он слишком рано расстался со школой. А скорее вызовом.

Молодой человек семнадцати лет от роду за 25 дней совершенно сознательно «зарабатывает» себе общественную изоляцию. И старушки, любительницы судебных «представлений», прослышав про его деспотические упражнения, уже кивают головами довольные: так его, так, чтоб другим не повадно было. Да и рассуждая более квалифицированно, можно прийти к успокоительному: не так уж и велика потеря, подумаешь, один никудышный человечишко... Но, во-первых, другим почему-то все-таки повадно (цифры — упрямая вещь), а во-вторых, потеря не так уж и невелика. Уж больно накладно обходятся обществу такие потери.

Я не сказала тут вот еще что. Николая Курукина с одиннадцати до семнадцати лет воспитывали последовательно 3 (три) воспитательные колонии. Заметьте, не исправительно-трудовые, куда направляют по приговору суда, а воспитательные, в которые посылают «трудных» детей по решению исполкома.