По выходе из последней Курукин только 25 дней был предоставлен самому себе. На 26-й его арестовали. И это тем более дико и противоестественно, что Курукиным с самого раннего детства исправно занимались все учрежденные для его воспитания институты.

Разбирательство дела закончено. Мы знакомимся в комнате следователя. Пустой, неширокий стол разделяет нас. Сидит за столом чистенький-чистенький Коля Курукин. Хромовые сапоги, синие, хорошей шерсти, тщательно отглаженные брюки — «мать с собой дала».

Беседуем. Сидит передо мной обыкновенный подросток. Внимательными глазами ждет, о чем же это я его еще спрошу, и не очень-то охотно излагает свою точку зрения на жизнь, где путаные представления о гуманизме, «о котором так много пишут в газетах», брошены в одну кучу с рассуждениями о халатном отношении к своим обязанностям детских работников милиции.

— Никто не позаботился обо мне, когда я вернулся из колонии, никто не подсказал, как дальше жить, — вроде бы подлавливая меня, сыплет он стандартной казенщиной.

Мы часто забываем, что дети взыскательны. Мы забываем, что сами их этому обучили. Все наши средства пропаганды — радио, кино, литература, газеты, журналы — горячо и убедительно говорят о чутком, внимательном отношении к человеку. Курукин хорошо знает, как должно быть, и болезненно реагирует на равнодушие тех людей, которые обязаны им, Курукиным, персонально интересоваться.

— Почему ты стрелял в милиционера?

— Пусть не лезет не в свои дела.

— Ты сказал на суде...

— Да, сказал, «жалею, что не убил».

— Тогда сейчас бы мы с тобой уже не разговаривали.

— А мне все равно...

Я читаю вслух характеристику, ее прислал бывший начальник колонии: «Удивительно лживый подросток».

Курукин неожиданно улыбается:

— Ну что ж, правильно. — И это торжествующее признание — лучший аргумент, разоблачающий неправоту бумажки.

Да, мальчишка упрям, да, мальчишка с повышенной, обостренной реакцией на равнодушие и несправедливость. Но как могло случиться, что за все семь лет не оказалось рядом человека, который бы это понял? Где же они были, педагоги воспитательных колоний?

А Курукин вдруг стал говорить как-то кисло и нехотя, и я поняла, что он очень устал, что он, оказывается, нервничал, этот «железных убеждений» несовершеннолетний человек, и что слова «а мне все равно» — всего-навсего рисовка, и что сам он это уже понимает.

Я выхожу и тихо иду в сторону метро.

Сокольники. Здесь под землю недалеко. Всего несколько ступенек. А Курукин в детстве любил кататься на эскалаторе. Я вдруг отчетливо вижу, как сидит он один на скамье, спиной прижавшись к холодному мрамору. Маленький, протестующий звереныш! Несутся мимо освещенные вагоны. Очкастые студенты в закатанных по локоть рубашках, с зачехленными чертежами в руках; солидные лысеющие дядьки с толстыми портфелями в тяжелых замках; женщины, утомленные дневными заботами, на коленях везут своим семьям авоськи и сумки. Домой, домой — вслушивается он в напряженный, нарастающий гул скорости.

Впрочем, все это никого уже не должно беспокоить. Колонист Курукин, подсудимый Курукин, осужденный Курукин Н. Ф. уже достиг совершеннолетия. И те, кто в течение долгих лет «неусыпно занимался» Курукиным, могут теперь спать спокойно. Если, конечно, смогут.

Мальчишки с улицы Аккуратова

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.