— Да батя же. Видно, чуял, что убьют. Все наказывал: случится что — в Москву, к Дзержинскому.

Голос у Ивана зазвенел. Дзержинский встал, подошел к Шухову, положил руки на плечи и, глядя в глаза, сказал:

— Правильно сделал. И запомни: смерти коммуниста мы никогда никому не простим. А теперь раздевайся, садись, рассказывай.

Сам помог Ивану стащить котомку, снять шинель, усадил на холодный кожаный диван, Ванька начал рассказывать сначала сбивчиво, торопясь, потом спокойнее, как, бывало, говорил с отцом.

В январе восемнадцатого года отец вернулся с фронта в родное село Пеньки злой, раскаленный, сам про себя говорил: тронь — обожжешься. Объявил себя большевиком. А такого слова мужики слыхом не слыхали. Одно хорошо поняли: большевики за бедных. Собрали сход, постановили: землю переделить, старосту — в три шеи, избрали комбед. Отец учил: вы теперь, говорит, Советская власть. Сам вскорости уехал: мировую революцию делать.

Из Манска — ближайшего к селу городка — доходили тревожные вести: вся Россия друг с дружкой воюет. В самих Пеньках пока было тихо. Но однажды в глухую зимнюю пору в село влетел отряд. Закутанный в башлык командир слез с заиндевевшего конька, велел созывать мужиков, объявил: в России новый царь, называется Колчак. Отобранную землю приказал вернуть, двух комбедчиков собственноручно повесил. Наутро отряд снялся, ушел на рысях в Манск. За последними санями волочилась привязанная веревкой нагая женщина — жена единственного в селе коммуниста Шухова.

Ванька нашел мать лишь к вечеру в нескольких верстах от села. Она была мертва. Накрыв ее собственным полушубком, он поднял закоченелое тело и на руках донес до села...

Отец вернулся только весной двадцать первого года и уговорил одиннадцать беднейших хозяйств объединиться в коммуну. Из Манска приехал землемер, и коммуне отрезали лучшую землю. Государство дало семена. Лошадей, инвентарь реквизировали у кулаков. Жилось коммуне трудно, держалась она, пожалуй, только горячими речами Шухова. Урожай собрали небогатый: страшная в тот год стояла засуха. Отец обучил Ваньку обращаться с наганом, и каждую ночь, пока не обмолотились, они вместе охраняли общественный амбар.

Кутаясь в полушубок — тот самый, в который Ванька завернул когда-то тело убитой матери, — отец садился рядом с сыном и, положив ему руку на плечо, учил его, как он сам называл это, классовой борьбе. Объяснял, кто есть пролетарий и что такое класс, рассказывал, какая такая бывает контра и что злее нет врага, чем буржуй, который в мировом масштабе называется «империализм»; много раз спотыкаясь, произносил трудное слово «эксплуататор»; в общем, выкладывал всю премудрость, которой набрался на занятиях по политграмоте и в которую не только свято верил, но воспринимал всем своим существом. Особенно любил он рассказывать о Ленине, которого видел и слышал на Красной площади.

— А ведь я здесь действую вроде как бы Ленин, — без тени хвастовства говорил он. — Только Ильич всю Россию тянет в коммуну, а я — наши Пеньки. В Пеньках сейчас, как и во всей России: одни в коммуну с головой лезут, другие глотку ей перервать готовы, а третьи сидят, дожидаются, чья возьмет.

Все эти речи Ванька слушал с жадным вниманием, но иногда подумывал: уж не завирается ли батя? Это случалось, когда отец пускался в рассуждения насчет будущей Ваньки ной судьбы. По его словам, выходило, что теперь Ванька может стать, кем захочет, — хоть доктором, хоть учителем, хоть артистом, хоть профессором (это которые самих учителей учат) или даже землемером.

Один раз отец по ком-то стрелял из нагана, в конце проулка метнулась тень, перемахнула через покосившийся забор, и на мгновение Ваньке показалось, что голова человека закутана в башлык.

Утром отец уехал в Манск, вернулся мрачный и встревоженный. Вот тогда-то он и сказал Ваньке:

— Если со мной что случится, добирайся в Москву, прямо к Дзержинскому. Расскажешь: в Манске, в ЧК контра. Это я точно знаю: встретился я там нос к носу с бывшим ротным командиром штабс-капитаном Штерном. Запомнил? В революцию он, гад, как сквозь землю провалился: чуял, его благородие, что его ждет. Ходил я в уком: говорят, не может такого быть, нам его сама Москва прислала...

Отца убили через неделю. Сидел он вечером за столом и, мусоля карандаш, пробовал сочинять письмо в Москву. Ванька уже спал. Выстрела он не слыхал, вскочил оттого, что со звоном разлетелось стекло. Отец лежал головой на столе, точно сморенный сном. Пуля вошла в сердце, прошив партбилет, который отец всегда носил в кармане гимнастерки, зашпиленном булавной.

Ванька выговорился, сидел молча, опустив голову. Дзержинский быстро писал что-то за столом, потом вызвал секретаря.

— Эту телеграмму отправьте немедленно. Столовая еще не закрыта? Узнайте, нельзя ли нам с товарищем пообедать?

Гаврилов вернулся минут через десять, осторожно неся две полные тарелки супа. Привычно хозяйничая в углу, где стоял маленький столик, аккуратно, тоненькими ломтиками нарезал четвертушку хлеба и, сокрушенно вздохнув, вышел.

Гость и хозяин принялись есть одновременно, но, зачерпнув по одной ложке, враз подняли головы и посмотрели друг на друга.

— Н-да... — протянул Дзержинский. — Как это говорится: недосол на столе, пересол на спине. — Он пошарил глазами, — А соли-то и нет.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.