Вернувшись в октябре 1930 года из поездки по Закавказью, Осип Эмильевич с Надеждой Яковлевной попытались обосноваться в Ленинграде, но закрепиться там не удалось, никакой помощи сверху поэт не дождался. Надо было ехать в ставшую чужой Москву. Последние дни в Ленинграде и первое время в Москве супругам пришлось жить раздельно – у родственников. Настроения предотъездных дней отражает горькое стихотворение «Мы с тобой на кухне посидим, \Сладко пахнет белый керосин». Резким антиподом первому лирическому двустишию звучит неожиданный финал: «А не то веревок собери –\ Завязать корзину до зари, \Чтобы нам уехать на вокзал, \Где бы нас никто не отыскал». Эти «Никто» все же отыщут Мандельштама в людской толчее, в которой он хотел бы скрыться, затеряться. Гайки в стране закручивались все туже. Следом за процессом Промпартии волна репрессий ознаменовалась в марте 1931 года так называемым делом «Бюро РСДРП (меньшевиков)».

С нар приподнявшись, на первый раздавшийся звук,

Дико и сонно еще озираюсь вокруг,

Так вот бушлатник шершавую песню поет

В час, как полоской заря над острогом встает.

Лагерные мотивы здесь, разумеется, не случайны. Мандельштам в свете происходящих вокруг событий уже стоически примерял на себя зэковский бушлат. И вместе с тем отчаяние удивительным образом уживалось в нем тогда с восторгом от возвращения стихов, с чувством причастности к миру, к людям. В легком, искрящемся, словно брызги шампанского, стихотворении «Довольно кукситься, \Бумаги в стол засунем…» (7 июля 1931) он радостно заявлял о своей нерасторжимой связи с современностью: «Держу пари, что я еще не умер,\ И, как жокей, ручаюсь головой, /Что я еще могу набедокурить \На рысистой дорожке беговой».

Бытовая неустроенность, нищета (в ссылке и после нее им еще придется жить подаянием) скрашивались для супругов Мандельштам теплым общением с немногими избранными людьми. К числу их принадлежали выдающийся чтец Владимир Яхонтов и его жена. Они стали первыми слушателями программного, исповедального стихотворения поэта «За гремучую доблесть грядущих веков…». Стихотворения-завещания «всем живущим». «Мне на плечи бросается век-волкодав, но не волк я по крови своей…» Поэт готов уйти «в ночь, где течет Енисей, и сосна до звезды достает», лишь бы «не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, ни кровавых костей в колесе…». Название исторических хроник А.Солженицына «Красное колесо» – отсюда.

Последняя прижизненная публикация стихов Мандельштама появилась в ноябре 1932 года в «Литературной газете». За два месяца до этого он подписал договор с Издательством художественной литературы на сборник своих стихотворений (книга так и не увидела свет). К тому времени Н.Бухарин выхлопотал супругам крохотную комнатку в негодном для жилья флигеле Дома Герцена на Тверском бульваре, сырую, темную, без кухни, с краном воды в вонючем сортире, с дощатыми перегородками и мокрым полом.  В этом писательском общежитии в разное время жили и Пильняк и Платонов. Во время одного из свиданий с Мандельштамом поэт Николай Тихонов обратил внимание, что Осип Эмильевич все время прикрывает спину. «У него штаны разорваны и на них огромная дыра»,- пояснила Надежда Яковлевна.

Опять же благодаря усилиям Бухарина, 41-летний поэт получил прижизненную пенсию в размере 200 рублей в месяц «за заслуги перед русской литературой». После второй ссылки в 1937 году пенсии его лишили. Давнишний близкий приятель, служивший в газете «За коммунистическое просвещение» пристроил туда Надежду Яковлевну. Еле сводя концы с концами, Осип Эмильевич, тем не менее, посылал продуктовые посылки томившемуся в сибирской ссылке старшему другу и коллеге В.Пясту. Но с другими литераторами, собиравшимися в писательском клубе Дома Герцена, отношения у него были отвратительные, особенно после того, как не вернувший ему одолженных денег «молодой национальный поэт» Амир Саргиджан пустил в ход кулаки. Досталось не только самому Мандельштаму, но и его жене. Товарищеский суд под председательством А.Н.Толстого занял половинчатую позицию, и Осип Эмильевич этого Толстому не простил.

Ему пока еще удавалось иногда выступать. В ноябре 32-го на своем творческом вечере в «Литгазете» он, седобородый «патриарх», по словам одного из присутствовавших,  «шаманил» два с половиной часа, читая в хронологическом порядке (!) все стихи последних двух лет. Потрясенный и слегка испуганный Пастернак воскликнул: «Вы такой свободный!.. Мне нужна несвобода». Год спустя, в русле развернувшейся в СССР кампании «учебы у классиков», приверженцы поэта сумели организовать его большой вечер в ленинградском Доме печати. В разгар вечера на сцену была подана записка: «Вы тот самый Мандельштам, который раньше был акмеистом?» Он ответил: «Я тот самый Мандельштам, который был, есть и будет другом своих друзей, соратником своих соратников, современником Ахматовой». Последовал шквал аплодисментов.

На знаковый вечер поэта в Политехническом «выбрались из своих углов старые московские интеллигенты», бедно одетые, исстрадавшиеся, недоедающие, но с глазами, «светящимися умом и печалью». Мандельштама они приветствовали восторженно.

3 апреля 1933 года состоялось его последнее официальное выступление в Московском клубе художников. На следующий день был арестован последний новый друг Осипа Эмильевича Б.Кузин. Мандельштам обратился с письменной просьбой посодействовать освобождению молодого ученого к влиятельной в партийных кругах писательнице Мариэтте Шагинян, призывая ее воздействовать на ту власть, о которой месяц спустя скажет в стихах: «Власть отвратительная, как руки брадобрея».

Произошло маленькое чудо. Кузина через несколько дней освободили, и 10 апреля он вместе с Мандельштамами уехал в Старый Крым в гости к вдове Александра Грина, Нине Николаевне. Там прошли последние солнечные умиротворенные недели жизни поэта. В Крыму Мандельштам изучал итальянский. Читал Петрарку, Ариосто, Данте. Петрарку впоследствии переводил («А у костра читает нам Петрарку фартовый парень Оська Мандельштам» - из лагерной или псевдо лагерной песни под гитару конца 60-х). Об Ариосто написал стихотворение. А в мае начал свою последнюю большую прозу – поэтологическое эссе «Разговор о Данте». 

Его он читал у Ахматовой, когда приезжал с женой в Ленинград. На чтении присутствовали почти все филологические мэтры  северной столицы – В.Жирмунский, Ю.Тынянов, Б.Лифшиц, Л.Гинзбург. Рукопись «Разговора о Данте» была «Издательством писателей в Ленинграде» отклонена. Мандельштамы вернулись в Москву. И здесь с ними произошло еще одно удивительное, но недолгое чудо – они получили новую двухкомнатную  квартиру в писательском доме в Нащокинском переулке.

Одним из первых посетил новоселов еще не устроенный тогда в плане жилья Пастернак. Посидел, посмотрел на голые стены и сказал, уходя: «Ну вот, теперь и квартира есть, можно писать стихи». Мандельштам был взбешен – квартира никак не связывалась для него с возможностью творчества. Напротив, ему стало казаться, что его купили. Именно здесь в ноябре 33-го года он одно за другим написал два абсолютно самоубийственных стихотворения – «Квартира тиха, как бумага…» и «Мы живем, под собою не чуя страны…» В первом, горько усмехаясь над «халтурными стенами» «московского злого жилья»,  утверждал: «Наглей комсомольской ячейки \И вузовской песни бойчей, \Присевших на школьной скамейке \Учить щебетать палачей». Во втором рисовал жуткий портрет Сталина: «Его толстые пальцы, как черви, жирны, \И слова, как пудовые гири, верны…\А вокруг него сброд тонкошеих вождей, \Он играет услугами полулюдей…»

 На что мог рассчитывать поэт, читая во время начавшихся сталинских репрессий эти стихи близким и не очень близким знакомым, среди которых попадались «стукачи»? За ним уже следили. Агентурное сообщение в ОГПУ уведомляло, что настроение вернувшегося из Крыма Мандельштама «резко окрасилось в антисоветские тона». Неотвратимая развязка приближалась. А он еще умудрился в середине апреля съездить в Ленинград проведать Ахматову и в помещении «Издательства писателей» дать публичную пощечину «красному графу» А.Н.Толстому со словами: «Вот вам за ваш товарищеский суд».

Первый, помпезный Всесоюзный съезд советских писателей проходил в августе 1934 года в Колонном зале Дома Союзов без Мандельштама. В ночь с 16 на 17 мая 1934 года у себя на квартире Осип Эмильевич был арестован. С трибуны съезда Алексей Толстой отозвался о нем крайне отрицательно. По принятому на съезде официальному ранжиру в «первые поэты страны» сперва прочили Пастернака, потом передумали…

Писать о четырех последних годах жизни великого поэта тяжело и больно. Они спрессованы в чердынскую ссылку, где Осип Эмильевич выбросился из окна, пытаясь покончить с собой. Эти годы страданий растянулись затем на полунищенское поселение в Воронеже с потрясающим прощальным циклом стихов «Воронежские тетради». И завершились блаженной, как сон, передышкой в подмосковной профсоюзной здравнице Саматиха (путевки Мандельштамам выхлопотал все тот же Бухарин). Там в ночь с 1 на 2 мая 1938 года поэта повторно арестовали и отправили в Дальлаг. А 27 декабря он скончался в бараке от тифа. Тело его бросили в смерзшийся штабель мертвецов и лишь весной погребли вместе с остальными в «братской могиле», то есть в общей яме у ограды. Место ее неизвестно.

Героически самоотверженная вдова не просто сберегла поэтическое наследие мужа, большую часть его архива, который в свое время предложил выкупить за гроши для Публичной библиотеки управделами Совнаркома В.Д.Бонч-Бруевич.  Все (!) неопубликованные стихи она выучила на случай, если при обыске найдут рукописи. Умерла в 81 год, до последнего часа не переставая заниматься мандельштамовскими изданиями.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.