— Эти картины поучительны, но искусство здесь и не ночевало.

Причем слова: «Искусство здесь и не ночевало» — вышли энергичны, с оттенком брезгливости. Такое отношение Сурикова меня не удивило, а бросило ценный штрих на его индивидуальность за произнесенную фразу. Перед картинами Ге он стоял молча и прошел, ничего не сказав. Зато, до какой степени он оживился перед полотнами Иванова.

— Это Иванов! Написавший в Италии в течение стольких лет «Явление Христа народу».

Суриков превозносил этого мастера, а мы, поддаваясь влиянию разразившегося в нем внутреннего огня, зачарованно слушали и смотрели на обнаженные тела — эскизы к знаменитой картине. Суриков качал головой, как мудрец, познавший жизнь и отличающий цену преходящим и неизменным вещам. Но вот среди цикла полотен, написанных Ивановым в Италии, у окна с ровным светом висит пейзаж.

— Видите, маленькая веточка. — Суриков прильнул к ней лицом и, прежде чем закончить начатую фразу, сам долго не мог налюбоваться письмом руки Иванова. В созерцании произведения он становится точно в то самое место и заряжается силой тех чувств, которые были испытаны когда-то великим Ивановым.

— Да, — продолжает Суриков, — какая веточка! Одна маленькая висит в воздухе на фоне чистого голубого неба, внизу под ней пространство зеленых равнин с холмистыми и сверкающими точками далеких жилищ. Видите. чего еще ей недостает? В ней есть все. В эти листочки, жилки веточек, в свет и тень, в ее нежный и чистый цвет вложен весь мир. Это так просто и так совершенно. Нельзя наглядеться, до чего же много в нее вложено чистого искусства.

Последняя его фраза сосредоточена была на том, что превыше всего для художника: «Создание искусства от чистого искусства».

Суриков направился к выходу. Значит, все наиболее интересное для него он видел до моего прихода. Жаль, что не пришлось увидеть его в зале, составленной из суриковских картин. Какими глазами он смотрел бы на свое детище «Боярыня Морозова»? Опустил бы перед великой картиной глаза или неудовлетворенный пламень вспыхнул бы в его могучей натуре, и ему показалось бы, что он еще недостаточно вложил огня, страсти в центральную героиню картины и в эти раздвинутые по сторонам русско-азиатские типы? Суровое могучее мастерство, пропитанное соками дуба и палящими цветами, снежным блеском серой и серебристой гаммы тонов, тонкой и голубой атмосферой севера. Суриков во Франции стал бы в ряду первоклассных мастеров: по правую сторону от него был бы Курбе, по левую — Сезанн.

Счастье, получаемое от глубокого наслаждения через созерцание большого произведения, еще полнее, когда при этом можно хоть один раз видеть и его творца. Видеть Сурикова у его произведений мне не удалось, но я был доволен уже тем, что видел, как он воспринимал Иванова. Я был очевидцем, когда Суриков воздавал должное тому, кем гордится русская история искусства. Дрожа от восторга перед живописью Иванова. Суриков сам как зритель и живописец открыл до такого уровня жизненно бьющие в нем ключи, которые позволили и ему стать выше других в истории. Встреча Сурикова и его восприятие полотен Иванова захватили меня как самое большое происшествие в моей жизни. Запечатленные, они оба продолжали следовать со мной по остальным залам Третьяковской галереи.

С подобающим уважением я рассматривал тонкие, благородные черты и самого Третьякова — собирателя галереи. Портрет, написанный Репиным, несомненно, передавал сходство человека, сыгравшего самую выдающуюся роль, в мире изобразительного искусства.

Для меня как начинающего художника Третьяковская галерея представляла необыкновенный интерес. Подумать только — хранилище русского мастерства! Над ним бились несколько поколений художественных сил. И в каких условиях это все было создано, кто может себе представить? Еще не имея опыта, чтобы понять, знать, чего все это стоит — какого напряжения, сколько душевных сил тратится на каждую из этих картин, я подходил к каждой из них и смотрел, как написано. С какой искренностью, с какими пережитыми испытаниями. перешедшими через огненный пыл, положен каждый мазок. Я внимательно смотрел, видел большие и маленькие картины, где с первого взгляда обнаруживалась особая, настойчивая. вдохновенная личность мастера. Другое большинство полотен было написано очень старательно, от них веяло холодом. Сухие картины, содержащие культуру ремесла, но без культуры индивидуальной.

Я обошел всю галерею. От многих картин испытал удовольствие. Впечатление от виденного повышало чувства к самой природе. Всматриваясь в работу, как в достигнутое общее художественное выражение, так и в техническое ее совершенство, мысленно я ставил себя на место выполнителя произведения. Мне хотелось охватить и уяснить себе всю разнообразность впечатления. В хранилищах истории достаточно собрано произведений искусства — из него, как из источника жизни, можно черпать содержание и формы. Изъять из веков произведение и направить его на действие лучей. Оно вновь оплодотворит разум, сумевший войти с ним в соприкосновение и взять возможное и необходимое. Так поступали ложные классики, но к предкам искусства взоры направляли и те, кто был способен, опираясь на них, сделаться выявителем и стиля своего времени.

«Мудрено сделаться художником», — думал я, стараясь из последних сил всмотреться и запомнить побольше. Но, любуясь также и рисунками, исполненными на бумаге, во мне прорывался критицизм. Может быть, от крайнего воодушевления. От поражающей свежести впечатления запутался рассудок, сквозь который выступала интуиция — стихийный порыв переживания. Я поддался охватившему меня волнению.

С этим состоянием и возвращался к выходу из галереи, не предполагая, как вне ее стен в моем кругозоре постепенно многое должно измениться. И несомненно, мои ближайшие практические цели не изменятся, а получат новый натиск и другое освещение. Что и говорить, заряд, полученный от соприкосновения с произведениями в Третьяковской галерее, еще резче и повелительнее клокотал во мне. Оставалось только применить его в действительности.

Ясно было, в чем вопрос, оставалось действовать и ждать, переносить очень терпеливо всякие отклонения на этом прямом и честном пути.

У выхода в предпоследней зале находились рисунки Врубеля и предсмертный портрет Серова, набросанный углем с Орловой. Перед первым и вторым некоторое время преклонялась русская школьная молодежь. Я тоже отдал им дань увлечения, в особенности Врубелю, когда увидел его роспись в Кирилловской церкви в Киеве. И еще Левитан, меланхоличный певец русского пейзажа, с вышеупомянутыми двумя мастерами являлся заключительным аккордом одного периодического состояния культуры национального искусства. Затем еще рядом одна и последняя зала Третьяковской галереи у самого выхода. Здесь собраны картины современных иностранных мастеров. Между ними находился Гоген. Еще до посещения этой галереи я много слыхал и читал о нем критические статьи. Имя и творчество французского мастера были окружены соблазнительным ореолом далекого острова Таити. Его экзотические сюжеты интриговали этнографически и поражали живописно-декоративной пышностью. Из-под его кисти как будто в глаза брызгали яркие цвета девственной природы, для которой он отрекся от Парижа. Коричневые, красные, желтые и зеленые цвета с первого впечатления путали логику чувства красоты. Но когда смущение от полученного впечатления укладывалось, то на видимом горизонте появлялось что-то новое. За кажущейся примитивной массой определялась сущность, простота, легкость и простор.

Через несколько минут я покинул здание с фасадом в русском стиле. Проходя по набережной реки Москвы у стен самого Кремля, я все еще не мог освободиться от навязчивых мыслей. Ведь сейчас виденные мной ценности — установившиеся, они составляют значение музейное. И все же, надо признать, их писали люди, давно ушедшие с лица земли. Может статься, в друзьях еше жива память о них. но все павно они подлежат отходу на задний план. Великий Иванов, восхищавший Сурикова, — устарел? А Рембрандт тоже? Конечно, несмотря на наличие великого мастерства, — да, они устарели. Потому что они не выражают того соединения свойств, присущих числам нашего времени и материалу. Как бы ни были человечны в неотъемлемом, постоянном и единичном.

По идеологии футуризма и кубизма, мне казалось, им нет особенного места там, где слышен шум мотора или канонады артиллерии. Революционер искусства должен все знать, быть абсолютно свободным для создания форм, соответствующих скорости его времени. При этом оглядываться назад на музейные авторитеты незачем. Разве недостаточно в черепной коробке действует универсальный аппарат — мозг? Разве по энергии нашей воли мы не можем переделать не только искусство, но и развить совершенно новый вкус и логик законов эстетики во всех отраслях быта? Действующие динамические принципы нашей культуры — вот элементы наших картин. А самая совершеннейшая модель — это гениально организованный город. Обязанность и задача искусства: суметь показать характер связи между природой человека и развитием материальных форм. Для настоящего и будущего в цивилизации XX века наступила эра полного отрицания. В природе отказа возникла смелость заполнить мир внутренний и реальный пространственно-объемными размерами и самым высшим напряжением. Действующая скорость — вот основа для глазомера. Глазомер схватывает пропорции и претворяет в динамически построенную картину. Она должна быть написана технически и в цвете, передающем новое представление о вещах. Она должна сама отсвечивать атмосферой, породившей массу, тяжесть, полет, сдвиг и взрыв.

Перед лицом художественных идей начала XX века мои впечатления о Третьяковской галерее поблекли. Воображение томилось от порыва, увлекавшего меня в крайность. Мне казалось, там, в чистом пространстве, где нет почитаемых развалин прошлого, я мог бы дышать воздухом свободы. А чтобы выйти победителем, разве этому не залог — молодость? Не залог — коллективный дух молодых, сильных, талантливых людей, влекущих нас всех вместе в самые центральные места, движущие современность? О, в том потоке моего увлечения отвлеченным воображением Третьяковская галерея не могла ответить мне на самые острые, волнующие мысли! Казалось, там все стояло — хранилось, как в музее. Покрывалось пылью, забытьём, было в стороне от битвы в крови времени...

Вместо послесловия

Страницы документальной автобиографической повести «Зрачки Солнца. Искусство и Красное Знамя» художника Климента Николаевича Редько охватывают период двадцатых годов нашего столетия. Двадцатые годы — период, когда строится пролетарское государство, складываются новые взаимоотношения людей, идет поиск форм управления. И форм пролетарского искусства.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.