Все мои познания, составляющие главный стимул к жизни, оказались провинциальными в сравнении с общей культурой Москвы. Следовало сделать исключение лишь некоторым несомненным авторитетам, поразившим мое воображение еще в начале первого знакомства с историей искусства. Меня очень занимали флорентийский и римский периоды творчества Леонардо да Винчи. Восхищение великим мастером возникло у меня в ранние годы, еще свежо было ощущение крови на моих пальцах от невинного голубя, которого мы с одним товарищем секретно оперировали во имя славы Леонардо да Винчи — анатома в медицине и анатома в форме искусства. Этот эпизод, его влияние на долгие годы зародили мысли о необходимости подвигов и жертв во имя осуществления прекрасного идеала в творчестве.

Тициан так же величественно возносился над уровнем всего, что составляло самую почетную великую ценность достижений человечества в поколениях и веках. Хотя я тогда еще не видел оригиналов этого художника, но его слава сильнейшего живописца гипнотизировала свежую впечатлительность начинающего ученика. Эпоха итальянского Ренессанса считалась поистине Ренессансом, в котором это искусство среди всех искусств, предшествовавших ему, поднялось на самые недосягаемые вершины совершенства. Его принципы были бессмертны, и поэтому я запомнил всю плеяду больших мастеров, созданных его временем.

Все остальные изучения, помимо воспитательных основ культуры XV и XVI столетий, были второстепенны. Может быть, и вернее было бы сказать, что за тот небольшой срок, который я пробыл под руководством моего любимого учителя Чижского, дальше продвинуться не мог — в силу обстоятельств, прервавших наши занятия. Этим кругом строго ограничивается моя благодарная память к нему. От него первого я усвоил дух Ренессанса и, впоследствии имея возможность проверить и углубить эти знания, соприкасаясь с оригиналами, открыл в себе чувства, возникшие вначале благодаря вмешательству его серьезной и очень одаренной педагогической натуры.

Все же как бы принципы искусства Рафаэля, Джорджоне, Караваджо, Тинторетто и других ни были всеобъемлющи, от раннего Ренессанса до барокко — это было искусство, принадлежащее истории. На искусстве флорентийцев и венецианцев можно было учиться как вообще на всяком оригинальном искусстве, но каждый познающий его подвержен самому активному плодотворному влиянию и требованию — течению только своего времени. В этом заключается истинное, связанное со всем и свободное от всего искусство.

Когда я впервые приехал в Москву, то уже был полон дерзаний, возникших в Киеве. Со всех многочисленных сторон на меня налетали новые идеи и реальные произведения. Формально я приехал учиться — поступать в высшую художественную школу. Но эта цель оказалась в порядке внешнем, уступая целесообразности кипевших внутренних сил под впечатлением всей роскоши и процветания интеллектуальных творческих сил древней столицы. Мой гордый и неопытный дух вступал в полосу испытаний, из которых пока что удалась сама по себе одна мечта. Она горела так же ярко, как горит утренняя звезда перед восходом солнца, прежде чем ее свет будет помрачен палящими обстоятельствами величин совсем другого свойства и порядка. Началась жестокая борьба. Во всех интересовавших факторах общественной жизни и среди всех течений современного искусства мне нужно было определиться — взять направление.

В Москве в то время находилось до пяти обществ художников, искусство которых более или менее могло считаться современным и, конечно, русским. Но в какой степени оно было русским, насколько выражало чисто национальные идеи и качественные совершенства мастерства? Известно, что в развитии его силы и определении ценностей оно было подзавистным веянием, приходящим из Западной Европы. И главным образом самодовлеющим был Париж, как Солнечная система, в которой искусство вертелось, отражая революционные идеи международного города. Эти фразы относятся к одним лишь чистым западникам, воспринявшим французское искусство. В данном месте я воздерживаюсь от более раннего хронологического анализа — связи русского искусства с французским. Пропущу и барбизонцев — исследование их влияния отвлекло бы меня в сторону. Я лишь в некоторой доле был участником использования импрессионизма. И хотя импрессионизм зародился до моего появления на свет, но своего апогея достиг при моей жизни, и, на его закате пользуясь им, как академизмом, я рассматривал себя новатором по той причине, что это происходило со мной в необыкновенных условиях и поэтому надо было действительно обладать решимостью. Ведь обыватель провинции, как бы ни был образован, крайне недоверчив ко всему, нарушающему границы его знаний, приобретенных с книжной полки. Импрессионизм переворачивал установившиеся восприятия механизированного зрителя в его отсталых вкусах — ограниченной осведомленности и понимании.

В Москве, как и во всех городах тогдашней России, импрессионистов было много. Даже старики академисты, особенно те, кто был даровит более других, старались сообразоваться с новаторским течением, разрушавшим выжившие формы. Свет и цвет — основа импрессионизма. С молодым упорством приверженцев они заняли место на полотнах и в быту. В России чистый импрессионизм не мог подняться до классических ценностей уже потому, что его родина была Франция, там развивалась его героическая борьба, там он сложился и закончился, а здесь отбросил лишь тень. Его значение было подражательным, несмотря на то, что через него прошли живописцы большого темперамента. Эта живопись не отвечала более самым волнующим вопросам неустанного движения общественной мысли.

В Париже пробивал себе дорогу кубизм, а в Италии — футуризм. Кому же в России подхватить эти течения, как не революционно настроенной молодежи?! Только на нее могли положиться и быть признанными доктрины, направленные к героическим поискам. Писатель и оратор Маринетти шумел б прессе. Футуризм через искусство собирался перестроить мир на новых началах. Итальянские молодые живописцы так же, как писатели и поэты, представлявшие это течение, создавали язык и формы динамизма. Современная скорость, ощутимая в материальных формах — в лабораториях, на заводах, на улицах, — должна получить новый пластический стиль.

Наряду с футуризмом в интеллектуальную работу все глубже проникал кубизм. Пользуясь кубистическими способами, новаторы не церемонились тем, что еще вчера было на первом месте. Умственным напряжением сил весь комплекс чувственности возбуждаемой натуры вступал в формальный анализ. Становилось занимательным создавать из элементов натуры геометрическую схему форм, разложив трехмерную форму в пластический, живописный организм, в котором вместо традиционного образа блистала бы абстракция.

Идеология кубизма и футуризма скандализовала публику. И даже часть общества, расположенная и поддерживающая признаки нового, оказалась упрямой, консервативной перед этим нашествием. Новое искусство принялось чистить, разрушать и понемногу создавать, выравнивая результаты своей творческой логики. Но сначала маленькой горстью людей, которым суждено стать вождями и победителями в будущем.

Насаждая крайние течения Запада где и как только было можно, в русской культуре созревало свое слово. Если стать на такую точку зрения, дух искусства сглаживает все национальные границы ввиду его интернационального закона, к которому коллективно пока что приспособиться трудно. Данное течение явилось результатом состояния цивилизации, одинаково приятной одной и другой сторонам. Следовательно, оно составляет общее поле, на котором во имя одной цели борются различные стороны. И русские художники вложили в это течение пафос, создавая размеры и оформление охвата. Они постарались придать ему структуру, выполняющую роль глубокого сдвига воспитательно-конструктивного.

Коллекционеры — люди большого практического понимания и смелого вкуса — Щукин и Морозов отыскивали такие произведения, в которых поражал несомненный талант, и приобретали их. Благодаря современному пониманию их авторитет, основанный на имущественном превосходстве, заставлял считаться с их деятельностью. Западное искусство, и в частности ряд имен, представлявших его, получили возможность сбывать свои работы в руки, обеспечивающие им хорошую рекламу. развиваться дальше в желательном направлении. Для появления новых оригинальных картин это был опасный период препятствий, которые были преодолены совместно с художниками дружественной критикой и влиятельными любителями.

Я внимательно следил, легко впитывал идеологию новых течений и горячо присоединялся к тем, кто брал на себя тяжесть борьбы. Но так же решительно действовать, как и они, мне не представился повод. От активной новаторской деятельности меня отклоняла недостаточная усвоенность Москвы, затем ложное представление о высшей художественной школе, куда в целях получения образования нужно было поступить. И главное, может быть, невозможность достать средства, чтобы быть свободным в занятиях и творчестве. Последнее обстоятельство отвлекало от постоянного контакта.

В первое время моего пребывания в Москве я мог немного позволить себе заняться музейным изучением. Одна Третьяковская галерея, казалось, могла составить и заменить мне всю Москву. Моя любознательность к знаменитой картинной галерее была пламенно велика. В течение нескольких лет она интриговала мое воображение снимками своих картин, я горячо надеялся увидеть, наконец, это богатство своими ненасытными глазами. Третьяковская галерея! При одном ее имени, казалось, весь мир дрожит от радости восхищения.

Хотя футуризм и кубизм возбудили восторг и воинственную наступательность ударов их кистей я признавал прекрасными, весь интерес, накопленный к ней, во мне еще не разрядился. Ведь, войдя в ее стены, мне надлежало вернуться к таившимся чувствам и дать им исход, воспринимая ряд картин, более не интересующих мой теперешний критически настроенный разум. Ввиду этого мне по возможности надлежало быть искренним. Надлежало опасаться собственного заблуждения для установления объективности. Следовательно, нужно было избрать способ, может быть, историка, временно отбрасывая в сторону всю страстность к волнующим меня идеям искусства немузейного характера. С ними совсем не следовало входить в это собрание или, знакомясь, оставаться осторожным, благоразумным. И я старался отбросить всякое легкомыслие, могущее незаметно вкрасться в оценку авторитетов.

Робко я переступил порог Третьяковской галереи. Медленно пошел по залам, захваченный все новым материалом, не виданным мною даже по снимкам. Проверял старые впечатления, сложившиеся от репродукций, фотографий с этих картин. Новые впечатления с незамедляющей силой находили на меня. Никогда еще я не видел такого множества картин! И те мои излюбленные старые знакомые выглядели здесь сами по себе и в связи с обстановкой совершенно другими, выросшими в моем непосредственном представлении. И чем дальше — казалось, залы подламывались от разнообразной сущности, заключенной в картинах.

Поднимаясь по лестнице, я неожиданно встретил одного новоприобретенного товарища. Он сказал мне:

— Сейчас в галерее находится Суриков!

— Как! — воскликнул я. — Наш знаменитый Суриков?

Товарищ схватил меня за руку, и мы понеслись в соседнюю залу. Суриков был тогда уже в годах — вероятно, ему было уже за шестьдесят лет. Внимательно всмотревшись в него, я с первого раза почувствовал исходившую от него внутреннюю силу и человечность всей его натуры. Как художник он говорил авторитетно, с душой и очень умным. проникновенным взором. Он находился в окружении нескольких лиц, внимательно вслушивающихся в его высказывания. Смотрели картины Верещагина: «Перед атакой» и «Перевязочный пункт». Как я заметил, Суриков, легко возбуждавшийся перед картинами, нравящимися ему, на этот раз был совершенно спокоен. Холодно и равнодушно он нехотя посмотрел на произведения, затем повернулся к ним спиной и, глядя на своих спутников, произнес:

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.