Трудно не только воевать, трудно делать самую простую работу на заводе, в поле, в канцелярии, коль нельзя положиться на товарища. А как на него положишься, когда у него нет чувства собственного достоинства, нет чести? Контроль, принуждение, премии бьют мимо него. Без чести нет жизни, бесчестный опасен и тягостен всем и себе самому.

Чувство собственного достоинства, личная честь не идеалистическая выдумка, не практическое изобретение. Это плод эволюции человека, как вида, и плод исторической эволюции общества. Поэтому эволюция общества опирается и осуществляется чувством собственного достоинства и честью своих членов.

Почти каждый случай позорного поведения – следствие потери собственного достоинства. «Наложить на себя бесчестье» – разорвать традиции, изменить себе и людям. В какой-то мере потеря чести вызывается воздействием на сознание: необоснованно поспешным разрывом национальной традиции посредством изуродования истории нации. До революции большое число преступлений совершалось из-за голода буквально, то есть в момент покушения у преступника было пусто в желудке. Сейчас стимулом служит не физиологический императив, а «власть вещей», без которых можно обойтись, и желания и псевдопотребности отнюдь не насущные. Причина – духовная пустота, отсутствие чести, достоинства, и многие преступления совершаются бессмысленно, «просто так».

1970 год

Язык – достояние нации

...В «Детских годах Багрова внука» С. Т. Аксаков вспоминает о первой встрече со сказками Шехеразады:

«С какой жадностью, с каким ненасытным любопытством читал я эти сказки, и в то же время я знал, что все это выдумка, настоящая сказка, что этого нет на свете и быть не может. Где же скрывается тайна такого очарования? Я думаю, она заключается в страсти к чудесному, которая. более или менее, врождена всем детям...»

Победа добра в книгах, любимая не мною одним, тоже относится к разряду чудесного. А фантастика выросла на страсти взрослых к чудесному.

Хочу напомнить об А. Грине, сказочнике для взрослых. Грин занимает собственное место не изобретательностью фабулы, не сюжетными выдумками, а своим языком, изумительно гриновской и только гриновской русской речью, на которой и рождаются фабулы и ходы Грина. Связь между языком писателя и содержанием его произведений – вещь известная; творчество же Грина для меня пример особенно характерный, ибо Грин если и отражает свою, действительность, то грязь, неудачи, бывшие уделом жизни, он превратил в золотые мечты. Но сделал это посредством своей речи, ибо изложение того же самого не по-гриновски дало бы сентиментальную фальшь. Для искусства нет невозможного...

В нашей русской литературной речи мы до сих пор опираемся на речь народную, из которой совсем недавно, в прошлом столетии, были взяты грамматика и синтаксис. Хорошее ощущение русской речи позволяло синтаксические свободы. Я сам продолжаю встречать людей, совсем не ученых письменности, но говорящих безупречно, и знаки препинания они расставляют голосом. ...Русский язык был и остается общенародным. А язык большого народа – это «множество». Поэтому наши писатели XIX века и нынешние, выбирая творческим инстинктом из этого «множества» стиль, строй, настрой, «музыку», отвечающую возможностям воплощения их собственного внутреннего настроя, писали каждый на своем языке, и все одинаково отлично – по-русски.

Каждый живой язык изменяется, движется. Сегодня в русском языке весьма ощущается вторжение массовой школы. Происходит невольная, неизбежная школьная унификация языка и, как следствие унификации, ощущается обеднение, упрощение, нивелировка речи с потерей силы слова и по обратной связи затруднение в выражении мысли. Тема эта большая, школьность – факт естественный, исторически вписанный, а перелом – неизбежность. Этим, по моему мнению, и объясняется тот парадоксальный факт, что именно родная речь оказалась для очень многих учащихся самым трудным предметом, а не физика, математика, химия, как недавно. Но от всего этого писателям трудней, а не легче.

Конечно же, каждый писатель ищет (и должен искать) свой язык. Обозревать эту тему здесь неуместно, ограничусь указанием на обстоятельство, кажущееся мне признаком удачи, когда дело идет как бы само, когда самому пишущему легко дается выразить мысль, и читатель согласно воспринимает прочтенное. Я, конечно, не замахиваюсь на изречение истин. Я пытаюсь сказать об ощущениях.

Но то, что нельзя беседовать, все время обдумывая слова и вспоминая грамматику и синтаксис, дабы правильно построить фразы, и что так – с восстановлением в памяти правил – не напишешь и простейшего письма, всем понятно. Вся и всяческая школьность – тяжкий груз, его нужно убрать с глаз долой, нужно запрятать поглубже, как корабельный балласт.

1972 год

Опора – на широкие плечи культуры

...Стихоплетство есть занятие старинное. Не будучи в силах взять сущее изнутри, со свойственным сущему ритмами и музыкой, виршеплет увлеченно, искренне убеждает себя и других так называемыми находками новых рифм, новых созвучий. Испытанием подлинности стиха служил и может служить перевод на другой язык. Как-то мне довелось видеть тетрадь с великолепными переводами с английского и несколькими стихотворениями самого переводчика – пустейшими: у переводчика не было за душой ничего, но обращаться со словами он умел. Об одном современном нашем громком поэте дружественные французы скромно спрашивали: «Вероятно, он особенно звучит по-русски, но если судить по переводам на французский, то мы как-то не находим...»

...Искусство – мозаика, его фреска сложена из разных кусков, и единство фрески зависит от подлинности каждого вкрапления, от «самости» каждого вкрапления, какой самостью и держится вся фреска. Со свойственной ему и его кругу брезгливостью к шаблону и пышнословию А. Чехов где-то сказал: каждая собака должна лаять своим голосом. И если каждый электрон обладает собственным трехмерным пространством, уходя и приходя с которым он изменяет свойства атома, то каждый поэт обладает своим пространством, которое он обязан в отличие от электрона все время расширять, чтобы оставаться поэтом.

Замечу, что Пушкин стал велик, будучи мудр, – в коренном значении этого нашего слова. Такие наслаждаются беспрестанным учением даже от пошлости, от жеста, интонации случайнейшего встречного. Версификация им чужда, они увлекаются отделкой не строф, а сущности мысли. И ходят они не по академическим лужайкам, а по широким полям культуры, которые всенародны.

О мастерах версификации заботиться нечего, они цветут до старости, умея не задумываться о подлинности лавров в самосплетенных венках. Таланты же тонкокожи, склонны к сомнению. Кто-то сказал, что писатель должен задаваться делом выше своих сил. Это только на вид парадоксальное изречение нуждается лишь в одном пояснении – речь идет о храбрости таланта. Но художнику нужно и мудрое приобщение к культуре, без доверия к культуре ему в искусстве не прожить. И даже просто не выжить, в какой бы ряд его ни поставили классификаторы.

В этой связи, мне кажется, можно прикоснуться если не к единственной, то к немаловажной причине трагедии Есенина. Но Есенин нам слишком близок, поэтому я обращусь к такой же трагедии Хемингуэя, силовые линии которой благодаря удалению столь же четки, как тропы и гребни дюн на листах аэрофотосъемки пустыни.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.