Журавль в небе

— Не знаю, мне нужна.

Я смотрю на его согнутую спину, затылок с двумя макушками, с торчащим вихром. Чудной парень. Ведь будет здесь всю ночь сидеть. Техничка Феша каждый день жалуется: Гринь убирать помещение мешает. И чего ему надо? Зарплата на краску уходит, грунты, холст. Ну, ватман сами выкраиваем. Не жалко. Может же большие деньги зашибать. Столько заказов! Не берет. Сидит над этим своим циклом. Ну, что это? Жизнь — клокочущий вулкан, извержение красок? А тишина — застывшая лава? Для кого все это? Куда? На выставку? А купит кто? А костюмов-то у него всего два. Второй на торжественные случаи. Завком предложил галерею оформить. Портреты писать отказался. Подсказал адрес: фотоателье. Но плакаты выставил, улыбался. На каждом панно одна и та же женщина. Никакой фантазии. То с цветами, то с циркулем, то с книгой, то просто в купальнике на водном просторе. Труд, учеба, отдых. Все ясно как день. Выполнено отлично и немного загадочно: одна и та же женщина…

Долго я смотрел на него в тот вечер. Потом подвинул стул, сел рядом.

— Послушай, Гринь. Ты же знаешь, зачем к тебе зашел?

— Знаю.

— Зря, старик, все это затеваешь. Галка, она не из той породы, понимаешь?

— Понимаю.

— Ленчик, он человек правильный, надежный. А ты? Ну зачем ты ей?

Господи, я сижу и готов провалиться сквозь землю. Несу какую-то чушь. Стыд. Думал, приструню его, и все. И весь разговор. А тут язык липнет к небу, ничего путного сказать не могу. Наконец меня осеняет:

— Есть народная мудрость: лучше синица в руках, чем журавль в небе. Так Галка — это журавль. Не для тебя. Только зря мучиться будешь. Подумай, на что себя обрекаешь.

Пот градом катится у меня со лба. И кто это придумал, что начальник должен непременно вникать в жизнь своих подчиненных? Я же только все порчу. Гринь долго молчит, потом смотрит на меня своими синими продолговатыми глазами, и столько в них неуверенности и тоски, что мне даже становится его жалко. Потом он говорит:

— Конечно. Журавль в небе. Я знаю. Но мне ничего другого не надо. В жизни и вообще...

Уходил я от него, как побитый. Чувствовал себя очень скверным человеком. Гриню долго не мог в глаза смотреть. Может, поэтому я его и недолюбливал? Не знаю. Но о журавле и синице я стал думать чаще, применительно к самому себе. Потом будто все затихло.

Все это я вспоминаю, глядя на Ленчика. Правильного парня с грустными глазами, в которых мольба. Нет, дружочек, не буду я говорить с Галкой. Хочешь, принимай мою программу: к черту автомобиль «Москвич». Кинь ей его под ноги, лихо, как деревенский парень трехрядку. Гарнитур свой мебельный к черту, хоть под топор. А «телик» отдай в общежитский красный уголок. И поезжай-ка ты, братец, на новый завод, в новый город, предположим, Кедроград, или Бирюсинск, или там Сележанск. Звучит! Как грибы, растут. Хочешь, и я с тобой поеду. Стану к кульману, и пусть раскалывается от натуги голова. Ну, я понимаю, так сразу не рванешь. Хочешь, командировку сделаю? Подумай, скажи. Ты же голова. Таких везде днем с огнем... Ну, три дня, дружочек. Три дня на размышление.

Почему-то я не очень верил в эти Ленчиковы три дня. И не потому, что через него, Ленчика, мне вдруг раскрылась какая-то до сих пор мне неизвестная тайна. Домой я не торопился. Делать мне там было нечего. Четыре пустые стены, да койка, да шикарная застекленная полка с книгами. Подождут. Я плелся через заводской двор. Зачем?

Я думал заглянуть в отдел. Посидеть еще пару часиков, просмотреть два-три чертежа. Люблю это делать в тишине, без звонков, без вызовов по начальству. Обожаю тишину. Но, честно говоря, сегодня меня это не очень прельщало. В голове у меня был какой-то сумбур. Но я все равно шел. Просто я знал, что там торчит над своими акварелями Гринь, и меня тянуло к нему, как глупого кролика на гипнотизирующий взгляд змеи.

Я шел по заводскому двору и почему-то улыбался. С полотняных Гриневских щитов на меня смотрели глаза одной и той же женщины. И тут я сказал себе, что я идиот или, что еще хуже, слепой крот, которому место не в конструкторском отделе, а в какой-нибудь захудалой звериной норе. Глаза, выражавшие мощную профсоюзную триаду, касавшуюся труда, учебы и отдыха, принадлежали ей, сотруднице нашего отдела. Совершенно точно. Той, в левом ряду, у четвертого кульмана. Мне почему-то захотелось вернуться и расквасить нос ее мужу, такому же слепому кроту, как я сам, который не может делать никаких открытий, кроме тех, которые приносят пресловутые авторства с «Москвичами» последней марки в придачу. И если бы потом меня разбирали где-нибудь на завкоме, я объяснил бы свой поступок с протокольной четкостью: за идиотскую ограниченность и тупость, за слепоту. Но я махнул рукой, подумал, что кулачный боец я только на словах. А трепаться просто так не совсем рационально. Пустая трата биотоков. Пригодятся на более стоящие вещи. Тем более, что, как утверждают знатоки, запас их совсем небезграничен.

Я возвращался домой. Я знал, что мне предстоят три томительных дня, пока Ленчик примет решение. А Ленчик, милейший человек, делал вид, что никакого разговора у нас с ним не было. А может, он просто дулся на меня? Не знаю.

Через три дня в командировку уехал я. Надо мною тоже было начальство. И я был рад, что на этот раз наши желания удачно совпали. Командировка была длительной, двухмесячной, далекой. Возвратился я под Новый год. Еще там, в тайге, я узнал, что семья Фирсовых рухнула. Я не очень жалел об этом. Просто был какой-то неприятный осадок. Я думал, что приду на новогодний вечер, узнаю все подробности, успокоюсь.

Обычно все сотрудники нашего отдела под Новый год собирались вместе. Теперь там не было Галки, Тихона, но, наверное, был Ленчик. Мне почему-то расхотелось идти. Я бродил по заснеженным улицам и думал, что он очень хорош, мой город в зимнем уборе, с прямыми улицами и мягким снегом. Успели подрасти клены и тополя. Стоят тихие, в снегу. Может, спят. Может, о чем-то думают. В окнах много всяких разноцветных огней, торчат еловые ветки. А улицы пустынны. На площади у городской елки застыл разукрашенный под пряник дед-мороз. Ни души. Но у залитого огнями кинотеатра я замечаю три фигуры. Это они — Тихон, Галка и Оленька. Оленька идет посредине, держит каждого за руку. Я остановился, долго смотрю им вслед. Подойти к ним, что-нибудь сказать хорошее, новогоднее? Не решаюсь. Больно непригляден был я во всей этой истории. Работают они на новом месте. Вот идут одни.