Он умер ночью, во сне, даже, кажется, смертью своей стараясь никого не потревожить. Скромный, истинно, по-чеховски интеллигентный. Аскольд Якубовский и внешне походил на кого-то из чеховских персонажей – из тех, кто, по Чехову, чувством меры, природной деликатностью своей и немножко еще беспомощностью перед настырностью, хамством, прямыми углами, вежливой такой беспомощностью, требующей ответного стыда и совестливости, олицетворял российскую корневую интеллигентность.

Он много и тяжело болел последние годы. Редко появлялся на людях, не мог помногу работать. И умер-то – господи! – в пятьдесят пять, на пятьдесят шестом, в самом, как принято выражаться, расцвете, но по свидетельству близких – изможденным, выжатым до предела сердечной болезнью.

Когда мы познакомились с ним – еще в Новосибирске, – он был топографом, служил в какой-то топографической организации, писал урывками – на кухонном столе, уставленном посудой, на планшетке, присев к пеньку в очередной экспедиции. Рассказы таились в обтрепанных записных книжках, на оборотах топографических отчетов. Потом настал день, когда Аскольд повял, что литература для него – неотвратимая неизбежность, попросил отпуск без содержания. ему отказали – писатели в топографической организации не требовались, – и он остался один на один с листом бумаги, без публикаций, без денег, без надежд.

У нас как-то не принято говорить о подобных ситуациях, когда писатель становится писателем не благодаря, а вопреки обстоятельствам, хотя иногда это «вопреки» при всей безусловной его отрицательности играет в судьбе человека роль хоть и суровую, а праведную. Важно лишь только, чтобы подобная стимуляция совпала еще и с талантом.

Так произошло с Якубовским. Он стал «профессиональным» литератором не по своему вроде бы желанию, а по печальной необходимости, но жизненная раскладка вышла такая, что дальше у него пошло хорошо. Он дописал свою первую книжку – «Чудаки». Потом сочинил повесть «Мшава» и вслед за ней еще одну повесть, «Дом», которые, пожалуй, стали главными его работами. С ними в шестьдесят шестом году он приехал – не совсем уж и молодым – на совещание молодых писателей в Кемерове, попал в семинар Виктора Астафьева и Сергея Никитина, был крепко ободрен и обласкан там, повести его появились в журналах, его имя замелькало в рядах «даровитых», «ярких».

Так начинался писатель. Помню, Виктор Астафьев, выступая в конце совещания, сказал тогда, что если бы только один-единственный Аскольд Якубовский был «обнаружен» среди молодых, то за одно это совещание следовало бы признать плодотворным. Астафьев радовался найденному таланту, как ребенок. Признание большим талантом другого – признак жизненности и силы таланта...

Повесть, о которой говорили больше всего, называлась «Дом».

Какое удивительное, неповторимое чувство испытываешь, когда живописное полотно, тонкая художественная ткань неожиданно – это, наверное, всегда неожиданно – вдруг оказывается еще и научным трактатом, своим языком, языком искусства, анализирующим общественное явление. Так в «Доме». Эта маленькая повесть – едва ли пятьдесят страниц на машинке – произвела на меня тогда неотразимое впечатление.

Сейчас в моде социальные портреты, социологические исследования. То, что написал Аскольд Якубовский, по сравнению с научными даже исследованиями нечто более значимое, весомое, точное. Это тончайший срез одного из самых, может быть, зловещих явлений – мещанства. Если уж говорить о науке, то повесть эта менее всего иллюстрация к социологическому выводу, но живой срез больной клетки под микроскопом. Мещанство видишь собственными глазами – в натуральную величину, во всем его страшном великолепии. Стремление к обогащению – столь старая в литературе тема обретает у Якубовского новые, современные черты, модернизируется, но кончается одним – трагедией, страшной трагедией преступления перед всем человечным.

Всю жизнь «тянул из себя жилы» старик Апухтин, строил дом, крепость на шесть комнат – пятистенку. Недоедал, недосыпал. Росли горы желтой щепы, чернели от ветра и доящей. Время шло. Так и помер старик Апухтин, не пожив как следует в новом доме.

Умер старик, оставив дом в наследство сыновьям Михаилу и Юрию. Младший – веселый, охочий до жизни, ушел в мир, широкий и просторный – в чужой Михаилу и его Наталье мир, полный смеха, дел, счастья. А в старом доме текла обыкновенная, размеренная жизнь. Обыкновенная?

На этот вопрос и отвечал Аскольд Якубовский своей повестью-исследованием.

Сложность мещанства как раз и состоит в обыкновенности внешней жизни. Грядки, урожай с которых носят на рынок. Деньги на сберкнижке, которые приносят новые вещи. И тихая, но мощная сила вещей, которые делают человека своим рабом. Вот канва исследования, вот постепенность мещанской традиции. Часто в жизни оно так и идет – тихо, ладно, из поколения в поколение, от отцов к сыновьям и внукам, входя в кровь и суть людей. Потом приезжает Юрий. У него невеста. И Наталья, которая становится центром повествования, вдруг осознает, что Юрий такой же хозяин дома, как и она. Страх за дом, за грядки, за имущество, за то, что Юрию надо отдать половину, приводит ее к страшному. Она закрывает заслонку в печи, и пьяный Юрий умирает от угара.

Жизненное заострение конфликта как бы обнажает античеловеческую, угнетающую сущность мещанства – неприкрытого, озверелого. В этом пафос повести, в этом ее духовная гражданская значимость. В «Мшаве», повести, написанной раньше «Дома», а напечатанной позже, Аскольд Якубовский был столь же новым, каким он оказался в «Доме».

Двое друзей попадают к старообрядцам, которые ушли от жизни в глушь тайги, вдаль от людей. Мужчины и женщины, старики и старухи, девушки и дети прячутся от людского глаза, от людской жизни, как волки. Друзья-топографы, попав к ним, вступают в борьбу, один погибает. Такова канва повести. А главная мысль: как важно уметь бороться со злом, как плохо может все кончиться, если борешься неумело...

«Дом» и «Мшава» были его началом. Продолжением – повести «Браконьеры» и «Четверо».

Потом он пошел в другую сторону – и по жизни и по литературе. Вырос и начал в Сибири, а уехал в Москву, и, как мне кажется, ему в душном городе, да еще и больному-то, всегда недоставало воли и простора. В литературе же мотнуло к фантастике.

Согласен, согласен, талантливый человек любое дело станет делать талантливо, да и фантастика Якубовского полна им, прежним, предыдущим, – он хочет всегда сказать что-то такое, что нам надо осознать заранее, и вот язык фантастики ему в помощь. А все же рожден был Сибирью не зря – сибирская литература мощной правдой всегда сильна и была и есть, обнаженным реализмом, тем, чем сам Аскольд Якубовский был интересен в «Доме» и «Мшаве».

Есть, правда, у меня одна тайная догадка – теперь-то ее не проверишь, а есть. Скоро после совещания, в самом своем цвету, принялся Аскольд за большой роман, я его читал в рукописи, в первом самом варианте, назывался «Квазар» – о том же все он был, о людях, о трудной людской жизни, мятущейся, ищущей выхода, радости, увы, не всегда сильной, – вот роман этот начали читать да рецензировать разновеликие знатоки от литературы, стал он горевать, потом роман свой спасать, слушать, кромсать по живому, и столько всяких вариантов наделал, что замучила его эта рукопись, и, видно, в самом в нем умерла.

Фантастика пришла после этой неудачи, как, может быть, выход мысли и чувства, но после, после романа, и кажется мне перелом этот, эта трещина трагичной в судьбе крепкого художника Аскольда Якубовского.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.