27 июля 1936 года родился Марис-Рудольф Эдуардович Лиепа

Мне, наверное, везло в жизни: она подбрасывала и подбрасывает самые разные ситуации – и радостные и грустные, словно бы для того, чтобы не было недостатка в эмоциональном материале, который так необходим артисту. Что ж, человек, который занимается актерским ремеслом, должен сам все пережить, перечувствовать, перестрадать – тогда потом, на сцене, он не будет гадать, как надо плакать или веселиться... Разумеется, сценическая жизнь – это особый, сотворенный мир, однако его истина – истина тех самых действительных страстей, о которой говорил еще Александр Сергеевич Пушкин.

Я, по счастью, догадался об этом довольно рано. И когда пришли первые неудачи, не упускал случая, в одиночестве глядя в зеркало, наблюдать за самим собой. Я должен был знать, как плачет мужчина, как это делается...

Я родился в 1936 году в Риге. Моя мама была бухгалтером в министерстве финансов, а отец поначалу пел в хоре Рижского театра оперы и балета, но потом заболел и потерял голос. Он работал и рекламным агентом, и сторожем, и пожарным, и заведующим сценой, но никогда не забывал о театре, о музыке...

Родители мои родом из Лиепаи, и каждое лето мы ездили в гости к бабушке и дедушке. Мамин отец был когда-то пекарем. Уйдя на покой, он жил в своем загородном доме и целыми днями возился в саду. Там был огромный куст синего, очень вкусного крыжовника, росла красная и белая смородина, а около забора – малина. Однажды мы приехали сюда не летом, а зимой. И – как мне потом рассказывали, – едва сорвав пальто, я тут же крикнул: «Ну, а теперь в сад, за ягодами!» Мне тогда и в голову не могло прийти, что зимой нет ни крыжовника, ни смородины, ведь я знал: в дедушкином саду всегда можно набрать сколько угодно ягод. Они должны быть здесь, под снегом – как в сказке, которая в моем детском представлении была абсолютной реальностью.

Это ощущение – запах зимнего утра и земляники под снегом – необходимо мне и сегодня, поскольку балет – тоже нечто сказочное. Поэтому я бережно храню эти воспоминания, вглядываюсь в них, стремясь различить подробности, на которые раньше не обращал внимания.

Ребенком я не думал о театре. Родители тоже не предполагали, что я стану артистом. Но случилось так, что на одном из семейных праздников в числе гостей оказался директор хореографического училища. В детстве я был очень слабым физически, и, увидев меня, этот педагог посоветовал родителям отдать меня в балет, чтобы я немного окреп.

Мне было тогда лет семь, я только что пошел в первый класс, и у меня, естественно, не было никакого желания после уроков, когда товарищи играли в футбол, снова идти заниматься и разучивать неудобные, причиняющие боль балетные позиции. Однажды довольно сильно растянул связку и вынужден был обратиться к врачу. Он написал заключение, в котором говорилось, что у меня сильное плоскостопие, которое и послужило причиной травмы, и что, судя по всему, я никогда не смогу танцевать. Я принес это заключение в училище, и мне сказали: «Можешь не учиться: все равно из тебя ничего не выйдет». Я пропустил несколько дней, но потом снова потянуло в класс. Педагоги встретили меня без восторга: «Ну, если ты так уж хочешь учиться – учись. У нас мальчиков мало».

Честно говоря, мне не столько нравились занятия, сколько сама обстановка училища. К тому же у меня там появилось немало друзей... Интерес же к балету возник только после того, как нас, учеников, начали занимать в спектаклях театра оперы и балета.

И сейчас отчетливо вижу огромную раздевалку, человек на двадцать. С двух сторон – гримировальные столики и зеркала, сбоку – длинная штанга с костюмами. Мы раздевались где-то в углу, но зато могли видеть вблизи настоящих артистов и даже разговаривать с ними. И у нас тоже были костюмы и грим... Раздевалка помещалась на пятом этаже, и по узкой лестнице можно было бегать вверх и вниз, но самое главное – появилась возможность весь вечер быть в театре и все видеть: сцену, декорации, софиты...

Моим первым спектаклем стал национальный латышский балет «Лайма». Позже я танцевал в «Спящей красавице», в «Дон Кихоте», в «Ромео и Джульетте». А потом...

Потом я помню себя стоящим в сквере у Большого театра в Москве. Цветут яблони, и светит жаркое, необычайно жаркое для апреля солнце... Тогда, в 1950 году, в Москве проходил Всесоюзный смотр хореографических училищ, в котором принимали участие и мы, воспитанники Рижской школы.

Разумеется, в Москве я посмотрел все, что только смог, и в Большом театре, и в Музыкальном театре имени К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко. И с тех самых пор начал, как у нас говорят, «стараться». Это профессиональное выражение. Попытаюсь объяснить, что оно означает.

С первых дней, когда будущего танцовщика ставят в первую позицию и он начинает растягивать себе связки, вырабатывая выворотность, шаг, прыжок, он постоянно испытывает боль. Нужно не только привыкнуть к ней, но и полюбить, осознав, что она необходима. И сейчас, отдав балету 35 лет жизни, так же, как тогда, в первые годы обучения, я делаю все растяжки и испытываю боль. И «стараюсь», потому что эта боль приносит мне профессиональное удовлетворение: значит, сейчас делаю именно то, что поможет мне хорошо танцевать.

Моим педагогом по классическому и характерному танцу был Валентин Блинов, выпускник Московского училища, воспитанник профессора Николая Ивановича Тарасова (у него я тоже потом учился, когда в 1953 году перевелся в Москву).

Блинов не просто учил нас технике. Он умел еще эскизно показать московских танцовщиков, дать представление о спектаклях. В его рассказах о балете просвечивал тот оттенок легендарности, сопутствующий именам знаменитых артистов, который завораживал нас и будил фантазию.

В 1955 году я окончил Московское училище. С отличием. Из Риги пришел вызов, я вернулся домой и был принят в труппу Театра оперы и балета. А через год получил приглашение перейти в Московский музыкальный театр имени К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко. В течение четырех лет работал там, танцуя по 6 – 8 спектаклей в месяц. Часто писал домой. И почти в каждом письме была фраза: «Сегодня я танцевал лучше, чем на прошлом спектакле». В конце концов отец не выдержал: «Как же, наверное, хорошо ты танцуешь, если каждый раз у тебя получается все лучше и лучше!»

В шестидесятом году наконец смог осуществить свою давнюю мечту – стать артистом Большого театра. И вновь пришлось очень много, упорно и тщательно учиться, чтобы обрести тот профессионализм и академичность стиля, которые отличают танцовщиков Большого... Мне посчастливилось работать с выдающимся балетмейстером Леонидом Михайловичем Лавровским.

...Он всегда очень активно входил в класс, снимал галстук, расстегивал воротничок, поднимал его – и рубашка сразу же превращалась в театральный костюм. Леонид Михайлович был необычайно артистичен и даже гневался элегантно при всем своем внутреннем горении. И никогда ни на кого не кричал.

Запомнился такой эпизод. Лавровский присутствовал на нашем комсомольском собрании. Выступал молодой артист, который поразил всех невнятной и путаной речью. После собрания Лавровский подозвал его и сказал: «Если вы не в состоянии выразить свою мысль, то какое же вы имеете право танцевать «Шопениану»?» И снял его со спектакля...

В 1963 году я стал готовиться танцевать Ромео в знаменитой постановке Лавровского «Ромео и Джульетта».

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.