Уходят фронтовики...

Кому довелось бродить поздней осенью в яблоневом саду, тот сам пережил эти холодящие душу мгновения. Вот красуется на самой верхней веточке спелый плод. Тихо в саду, ни ветерка, ни движения... И вдруг на глазах твоих отрывается яблоко от породившей его ветки. Долю секунды встревоженно следишь за его падением. И – последний удар о землю.

Уходят фронтовики, уходят... Близится 9 Мая, и, кажется, снова мы шумно заполоним эту маленькую однокомнатную московскую квартиру, и начнется из года в год повторявшаяся перепалка с Алексеем Федоровичем. В конце концов мы заставим его достать и надеть китель. Он даже согласится сфотографироваться в нем, а потом снимет и повесит его на спинку стула, этот тяжелый от боевых орденов и медалей китель. И облегченно вздохнет и одарит всех нас своей неповторимой улыбкой. Но теперь мы только помним о ней.

Уходят фронтовики, уходят... Уже без Георгия Назаровича мы рассматриваем старую фотографию сорок пятого года. Берлин. Май. Сразу после Победы. Первый выходной. Вот стоят они двое – молодые, счастливые, нашедшие друг друга на войне, любовью своей освятившие великую нашу Победу. Задумаешься и вздрогнешь от неожиданности: слышишь знакомые нотки голоса Георгия Назаровича... Это вошел Андрей. С годами и голосом, и осанкой, и делами своими он все больше походит на отца. Нет, не на того, что глядит на нас с этой любительской фотографии. А на Георгия Назаровича последних лет, собиравшего нас, своих учеников, чтобы поговорить о жизни и, между прочим, выведать, не черствеют ли наши души.

Уходят фронтовики, уходят... И ничем не восполнишь потери. Так и не успел я выспросить у Павла Адамовича подробности того первого после войны свидания с дочкой. Чего только не было пережито за все фронтовые годы, которые не был дома! Но вот, наконец, родной город, знакомый маршрут трамвая. Живой, счастливый, возбужденный, жадно смотрит вокруг... Вот две девочки в трамвае, меньшей лет десять, другая постарше, украдкой поглядывают на него. Старшая чего-то шепчет подружке, а потом почти силой тянет ее к лейтенанту:» Дядя Павлик! Так это ж ваша дочь!» Сердцем тут же признал он ее, а сам все время ловил себя на том, что ожидал встретить ее совсем другой, такой, которая прошла с ним все фронты, – четырехлетней.

Уходят фронтовики, уходят... С Илларионом Александровичем распрощались мы двадцать лет назад. Я уезжал далеко от родных мест. Зашел перед самым отъездом к нему в сельскую больницу. Эхо войны – а Илларион Александрович все 1418 огневых суток провел за баранкой полуторки! – отозвалось, оставшись незаживающей раной. Чувствовал ли он, что это наш последний разговор, не знаю. Но он проводил меня до калитки, вышел на улицу, присел на корточки на пригорке и, пока я не скрылся за поворотом, не один раз смахивал слезу слабеющей рукой. Я все время оглядывался. И передо мной всегда та далекая картина – светлая фигура солдата, присевшего отдохнуть на земле, смотрящего вслед мне.

Уходят фронтовики, уходят... На днях друзья наши привезли из роддома маленькую девочку. И Кате уже не суждено быть современницей прославленных полководцев Жукова, Конева, Чуйкова, Баграмяна...

Три поля

Замечаю: почти всегда, как только появляется возможность увидеть что-либо подлинно ценное – познакомиться с удивительной в своей новизне выставкой, съездить в святой уголок Отчизны, – обязательно возникает на пути какая-то помеха. И каждый раз оправдываешься перед самим собой: сегодня не получилось, завтра, не глядя ни на какие обстоятельства, соберусь и отправлюсь в поездку. Однако проходит время, ты так и не использовал случай и начинаешь осознавать истинный урон, причиненный себе...

Детство и юность мои пролетели невдалеке от Полтавы. Всего несколько часов на автобусе – и мог бы побродить по местам, где ковалась бессмертная слава России, где еще раз подтвердилась справедливость слов великого сына Отчизны: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет». В мыслях передо мной нередко простиралось это поле под Полтавой. Тому причиной служили то Пушкин, то старинная гравюра петровских времен. И возрождается бой, ты живешь драматизмом ситуаций, возникавших на разных его этапах. Иногда кажется, что был, был я на поле Полтавской битвы! Но нет. Так и не выкроил этих суток, коих хватило бы и на путь-дорогу и для того, чтобы надышаться живительной влагой, которая витает над этой землей. Затем судьбе угодно было распорядиться по-своему: тысячи верст отделяют теперь от полтавских степей. И когда еще выпадет счастье побродить там!

А вот по Бородинскому полю хожено не раз. И самым памятным остается тот солнечный, с февральским морозцем день, когда мы с моим юным другом Юрой с утра до вечера по искрящемуся мириадами звезд нетронутому снежному насту обошли на лыжах все горячие точки боя. Отыскать их не так уж трудно, ибо кто был на Бородине, тот помнит, что в столетнюю годовщину битвы однополчане героев воздвигли им дивные памятники. Белое покрывало оттеняло величественную красоту монументов. Блики солнца переливались на крыльях орлов, орудийных лафетах. Они звали к себе! Мы шли не торопясь, у каждого памятника останавливались, изучая длинный свод имен. Свет больно резал глаза, приходилось прикрывать их ладонью, мы говорили, говорили. О чем? Сейчас, стараясь восстановить наши беседы, ловлю себя на мысли, что не могу передать самого важного – той душевной окраски, сердечной взволнованности; с которыми мы вели тогда разговор о «высоких материях», о своих чувствах, наблюдениях. Бесконечная вереница впечатлений заново открывала нам историю. Она оживала, она была не сухим учебником – воздухом, без которого нельзя дышать. Вот таким и вошло с тех пор в сердце Бородино.

На поле Куликовом судьбой даровано было оказаться в многотысячном народном сборе в день 600-летия битвы. Помню, шли споры, дать ли отдохнуть полю в год такой даты или продолжать ему нести свою непрерывную службу людям. Но нелегко сбить труженика с рабочего ритма. Лишь в самой малой части своей Поле оказалось нераспаханным. Туда и устремились тысячи людей на машинах, автобусах, а то и просто пешком. Поле влекло своим ранним сентябрьским убранством. И молодых и стариков. Но удивительное чувство испытывал, являясь частицей этого многотысячного собрания. Казалось, ты наедине с Полем, слышишь его почти былинную повесть о смертельной сече ратников Дмитрия с лавиной ордынцев. И именно тогда открывалась глубочайшая тайна, постигался сокровенный смысл таких понятий, как нерасторжимая связь времен, родство поколений, несокрушимая сила народа.

И почему-то теперь каждый раз, когда оказываюсь далеко от границ родной земли, вспоминается пережитое на поле Куликовом и на Бородине.

И я настойчиво твержу себе: надо съездить в Полтаву!

Песня в Трептов-парке

Однажды я вычитал, что на древневавилонской табличке после расшифровки клинописи обнаружилась запись: «Настали тяжелые времена. Разгневались боги. Дети перестали слушать своих родителей...» Через тысячи лет шло это послание к нашему современнику. Значит, извечна проблема отцов и детей? Но уместно ли здесь слово «проблема»?

Мне всегда кажется, что я слишком снисходителен к дочери. Надо бы быть строже, требовательней, а не всегда получается.

И вот 9 Мая приезжаю в Берлин. Дочь изучает там германистику. В студенческом общежитии их около двадцати девушек из различных университетов Союза. Не все по душе мне, что вижу вокруг. Девушки капризничают, разговоры – о танцах... но вот получаю приглашение – пойти вместе с ними возлагать цветы к памятнику советскому воину.

Перед общежитием долгие сборы, кого-то нет. Ленинградка Алла с гитарой. Не проходит и часа, как мы можем отправиться в Трептов-парк.

Наш солдат словно остановился на высоком кургане, опустил меч к земле, а на руки взял ребенка. Сколько огненных верст довелось прошагать ему до этого часа, какую бездонную чашу горя испить, чтобы теперь богатырскими плечами своими подпереть небосвод, оградить весеннее солнце от чернеющих у горизонта новых туч.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.