И улыбается. Зуб у ней металлический сбоку, но улыбка приятная.

— Зачем согласились «куда пошлют» работать? — она говорит. — Теперь вот так и будет. Посмотрите.

— Ну нет! Так не будет!

Я взяла в кладовой керосину, плеснула на пол. В глазах и носу у меня сразу защипало, но плитки засияли. Я терла их с остервенением. Потом мы носили пластмассовую стружку от рабочих мест к огромному ящику, стоявшему у входа. Стружка была мягкая, рыхлая, ее хорошо было сжимать в охапку, но плечи и спина скоро устали. Хорошо, что работать нам неполный день: мы же подростки. Побросали свои грязные фартуки из ватмана и пошли по домам. От меня пахло керосином. Мыла своего я не захватила, а попросить у незнакомых стеснялась. Руки отмыла кое-как. Шла я домой медленно. Ничего себе начало!

Я хочу быть взрослой и независимой — вот чего я хочу. Чтоб никто на меня не орал, чтобы мне говорили «вы», чтобы у меня было прочное дело в руках и чтобы я прилично зарабатывала. Об остальном уж не беспокойтесь — не такая я дура, как это иногда кажется.

В школе у меня было свое место. Я неплохо плавала, играла в теннис, имела даже разряд, пела в хоре. Физически я сильная, выносливая и вроде не трусиха. Однажды мы шли с девчонками из школы, а Коська-Сатана (его потом из школы выгнали) напустил шутки ради на нас свою дурацкую собаку неизвестной породы. Она почему-то кинулась именно на меня и рванула зубами полу моей хлорвиниловой куртки. Я заставила себя не побежать, огрела ее спортивным чемоданом по башке, а когда Сатана отозвал ее — она сильно скулила — и стал мне угрожать, я заставила себя не убежать вo второй раз и сказала, что пусть попробует подойдет. Клок из куртки свисал вниз, в ушах длинно, тонко звенело, в руке — тяжелый чемоданчик с железными уголками, да и взгляд у меня не папин. Мать говорит, что у меня бывают иногда совсем глаза бешеные. Есть упоение в бою, есть! Пусть бы он только тронул меня или девчонок! Но он ушел, ругаясь, а я свистела ему вслед, пока не заболели руки и губы. Нет, там у меня было место. В школе на сто лет было разговору. А вот когда ты как бы нигде, когда долго неизвестно, какая тебе цена, — это очень плохо. Начинаешь думать, что ты хуже всех, что ты просто неудачница, и от этого обозляешься. Тебя ругают, а ты думаешь: «Ну и черт с вами. Плохая — так плохая. Еще хуже буду».

Ругают-то, главное, часто без смысла, просто так, для педагогического плана: считается, что все это только на пользу идет. Черта с два!

Мне иногда кажется, что взрослые представляют нас какими-то не вполне полноценными еще людьми. Как будто у нас все усеченное: и чувства, и мысли, и представления. Моя мама, например, так и говорит: «Ты меня должна уважать, а не я тебя». А почему мы не можем уважать друг друга? Почему? И потом, о нас судят вовсю и в глаза и за глаза, никто не стесняется. А попробуй скажи критическое слово о старшей! То-то и оно!

И вот приходится иногда со старшими хитрить. Прикинешься таким неполноценненьким — и тебе спокойней, и им приятно. Ну и ладно, пусть решают за тебя, сами потом пусть и отдуваются. Но я лично этого паразитства не люблю. Зачем оно мне! Когда хочется обдумать все, что со мной происходит, я пишу все в тетрадку, а тетрадку прячу в валенок. (Валенки же у нас стоят в чулане, где старые сумки, электроплитка, рваная обувь и прочее.) Если оставлять в столе, то мать может найти и прочесть. Одно время у меня был «отчим». Отвратительный тип, так и норовил прилипнуть, едва мать отвернется. Вот он тоже был очень любопытный. Один раз я в ящике своего стола запонку с его манжеты нашла. Я ему отдала и говорю:

— Вы бы потише в моих бумагах шуровали, а то еще целый рукав потеряете.

Бросил вилку (он ел сидел) на тарелку, разорался:

— Полина, ты ее распустила!

Полина — это моя мама. Она все-таки молодец. Выгнала его в конце концов, хотя все говорят, что в такие годы жить одной, без мужчины, обидно. В один из дней, придя на завод, я поставила Галочку Шеину лицом к себе и, глядя в светлые ее ласковые глазки, сказала мрачно и внушительно:

— Доколе терпеть?

Галочка ответила, что не знает, и скорбно вздохнула. Я предложила ей действовать, как только выпадет подходящий случай, и резануть правду-матку так, чтоб стекла зазвенели. Нас обещали на револьверщиц учить? Пусть учат! Уборщиц со средним образованием держать — это что, государству выгодно? Я решила бить именно на эту сторону вопроса: пусть не думают, что на деточек сопливых напали. И постановление правительства можем принести с собой, зачитать. Галочка поддакивала мне. Сжимала кулачки и говорила:

— Вот именно!

— Правильно!

— Так и есть!

Случая долго ждать не пришлось. На третий, что ли, день нас вызвали на очередной инструктаж — по противопожарной охране. За нами прислали начальника охраны, но я не пошла. В конце концов мне из всего полученного инструктажа только и пригодилось: «Керосинчику плесните — и пойдет...» За нами прислали во второй раз, и опять мы отказались. Наверно, где-то еще не была поставлена последняя, обязательная галочка, потому что нас позвали в третий раз, а после этого пришел Журавль и повел нас к начальнику цеха Банникову. Банников был не один. У его стола сидел сутулый человек с молодым лицом и белой, совсем седой головой. Я его сразу узнала, того моего попутчика из автобуса. А он меня нет. Он посмотрел на нас: мол, это еще что такое? А мы хороши были: в старых грязных халатах от прежних уборщиц, в фартуках из ватмана, с довольно-таки, по правде говоря, перепуганными мордами.

— Что у вас там происходит? — спрашивает Банников грозно. Сам он грузный, краснолицый, взгляд у него уперливый — как уставился, так податься некуда.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.